Еще недавно Алексей жалел, что нет у него сына, сейчас же не то чтобы радовался этому, а с каким-то трусливым страхом представлял, что бы было, если бы у них было двое, трое, четверо детей. И дело не в двух комнатах – их могло бы быть и четыре, но все равно тесно, неуютно, неудобно. Так бы слонялись из угла в угол или таращились тупо в телевизор. Только не втроем, а вчетвером, впятером.

На родине, в Пылёве, большую часть времени проводили на воздухе; даже зимой находились дела в ограде. Ребятишки по полдня играли на промерзшей до дна пабереге, есть не загонишь. Здесь же оказались словно заперты в квартире, и, главное, покидать ее не хотелось. На работу, в школу отправлялись через силу; долго собирались, проверяли, не забыли ли чего, всячески оттягивали момент выхода за дверь, вызова лифта… И не то чтобы город пугал, но неприятно, неловко, нехорошо было там. А в квартире тесно, муторно… «Привыкнем, – успокаивал себя, заклинал Брюханов. – Привыкнем».

Но вот минул почти год, как переехали, и что-то не привыкалось. Наоборот, тоска только росла, все больнее царапала. Самое страшное – всем троим снилось и снилось их Пылёво. А уж сны не закажешь, не выберешь, нежелательные не остановишь. Не переключишь на другое, как канал телевизора… И после таких ночей просыпались бессильные, усталые, будто высосанные…

Дочка из школы скорей возвращалась домой, сидела на диване без дела. Просила купить компьютер, провести Интернет.

– Ну хоть немного огоимся тут и купим, – отвечала жена. – Тебе тахту купить надо, а то эта кровать – гамак какой-то уже… Надо было ту бабушкину забрать…

– Мне и так удобно.

– Удобно! Сутулой станешь, как Даша Бакова, и что делать с тобой?.. Вообще ничего не хватает. – Елена начинала оглядываться. – Чего хватишься – нет. Говорила же, а мне: «Да там купим, дешевле купить, чем везти».

Алексей понимал, что упреки относятся к нему, но отмалчивался. Действительно, многое он настоял не брать, а теперь этого и недоставало. И купить – то денег нет, то попросту не находится в магазинах. Но, с другой стороны, куда тут всё влезет? Зато представлявшееся нужным, важным оказалось на новом месте громоздким хламом.

Кое-как придали квартире жилой вид, но лоджия всё забита – даже в солнечную погоду, если свет не включать, в большой комнате сумрак. И ни сарая, ни чердака… Добивались тут, чтоб в подвал пустили.

– Подвал технический, – ответили в жэке, – для складирования не предназначен.

И как хочешь, так и распихивай всю эту трехомундию! Поэтому и бросали, оставляли многое из того, что вроде как не особенно нужно. К тому же, хоть и подсознательно, было желание начать жить в городе с чистого листа. Если уж оказались в городе, то и квартиру обставить по-городскому. Вот и приходилось приобретать то одно, то другое…

– У вас же в школе компьютеры есть, – вспоминал Алексей.

– Не хочу в школе.

– Ну, в деревне в школе сидела, домой не дозовешься.

– А тут не хочу.

– Что, – старался угадать Алексей, – дразнят тебя, что ли?

Вполне могли дразнить, подшучивать. Во-первых, новенькая, а во-вторых, из другого мира. Вроде тот же район, но разница большая между городом и деревенькой за триста с лишним километров вверх по реке. Даже язык отличается. Алексей не раз, сказав привычное ему словцо, ловил недоуменно-насмешливые взгляды некоторых колпинцев. Иногда просили объяснить, что значит, к примеру, «каржавеет», «подкурни», и он не сразу находил слова, близкие по значению:

– Ну как… каржавеет, это… ну, грязнеет… Не грязнеет, а пылью покрывается… Такой, как коркой… Подкурни?.. Это так вот, пригнувшись, пройди… снизу…

В деревне часто нужно было говорить быстро и коротко, чтобы одно слово заменяло собой несколько. Разгружают кузов леса, и необходимо предупредить кого-нибудь, что сейчас его может задеть стволом, вот и кричишь: «Подкурни!» И тот, стоя спиной, нагибается, делает шаг в сторону. Крикнешь: «Пригнись!» – пригнется, но не отшагнет и вполне получит по затылку… Или – висит белье во дворе, а соседи за забором чего-то трусят, пыль столбом. А может, вихрь налетел. Вбегаешь в избу и говоришь жене: «Постирушки снимай – закаржавеют!» И жене моментом становится все понятно.

И вот, допустим, сказанула дочь незнакомое остальным слово, и ее начали поддразнивать, подшучивать, кличку какую-нибудь прилепили. «Каржава», «Подкурка», «Шляча»…

– Да никто не дразнит, – отводила глаза дочка. – Не хочу просто. Неинтересно там.

– Не пускают, что ли, к компьютеру?

– Пускают. – Щеки ее стали краснеть, и Алексей не мог понять, то ли она не признается и досадует, что отец догадался, то ли сердится, что он подозревает ее в слабости, в том, что позволяет над собой смеяться, не давать посидеть за компьютером в неведомом ему, Алексею, Интернете.

– Пускают, – выдавила. – Просто – не хочу там. И всё.

– А ребята как? – Он перечислил земляков. – Учатся? Нормально?

– Так… – Но дочка тут же спохватилась, поправилась: – Да нормально вообще-то.

У нее самой оценки были неплохие, у учителей никаких замечаний. Правда, единственное: «Немного замкнутая, но, наверное, адаптируется, привыкнет».

«Привыкнет, – слушая вернувшуюся с родительского собрания жену, повторял про себя, как спасение, Алексей. – Привыкнет… привыкнем. Куда деваться?»