Прогресс в науке вполне возможен. Фактически, если человек верит в теорему Байеса, то научный прогресс становится неизбежным по мере того, как выдвигаются все новые предположения, а убеждения тестируются и уточняются [168] . Движение в сторону научного прогресса не всегда происходит по прямолинейной траектории, и некоторые уважаемые (и даже «основанные на консенсусе») теории впоследствии доказывают свою неточность. Но, как бы то ни было, наука склонна двигаться в сторону истины.

В политике же, напротив, мы уходим от консенсуса все дальше и дальше. Степень поляризации между двумя партиями в Конгрессе США, снижавшаяся со времен «Нового курса» до 1970-х гг., вновь выросла к 2011 г. до самого большого значения за последнее столетие {903} . Республиканцы значительно отодвинулись от центра {904} , хотя в определенной степени это сделали и демократы.

В науке редко бывает так, что все точки данных направляют нас к одному точному заключению. Данные переполнены шумом – даже если теория идеальна, сила сигнала будет меняться. А согласно теореме Байеса, ни одна теория не может считаться идеальной. Скорее, это незавершенная работа, которую всегда можно уточнить и протестировать. Именно в этом и состоит суть научного скепсиса.

В политике же принято не сдавать своему противнику ни сантиметра позиций. Когда мы произносим неудобные (но правдивые) слова, политики могут посчитать это оплошностью {905} . Ожидается, что приверженцы определенной партии будут выражать равную степень убежденности по целому ряду экономических, социальных и международных вопросов, довольно мало связанных между собой.

Если мир можно представить себе в виде ряда аппроксимаций, то платформы демократической и республиканской партий базируются на самых грубых из них. Именно поэтому дебаты между ними могут продолжаться десятилетиями. И именно поэтому ученым стоит отказаться от уличных драк и стараться не переходить Рубикон между наукой и политикой. В науке сомнительные прогнозы рано или поздно докажут свою неточность и истина, скорее всего, восторжествует. В политике – области, где у истины нет никакого привилегированного статуса, – о ее победе остается лишь мечтать.

Дисфункциональное состояние американской политической системы – лучшая причина сохранять пессимизм по отношению к будущему нашей страны. Но есть основания и для оптимизма, связанные с научными и технологическими умениями. Мы – народ, умеющий изобретать. В США ежегодно выдается огромное количество патентов {906} . В этой стране расположены некоторые из самых лучших мировых университетов и исследовательских учреждений, и наши компании возглавляют рынок во множестве областей, начиная от фармацевтики и заканчивая информационными технологиями. И если бы мне пришлось выбирать между турниром идей и политическим боем без правил, то я знаю, какой из вариантов я бы предпочел – особенно если бы знал, что у меня есть правильный прогноз.

Франклин Делано Рузвельт говорил, что 7 декабря – дата, которая навсегда останется позорной страницей в истории. Бомбардировка Перл-Харбор в 1941 г. – первое нападение на американскую землю более чем за столетие {907} – потрясла американцев так же, как и разрушение Всемирного торгового центра 60 лет спустя. После нее не слишком грозный противник превратился в реально существующую и ощутимую угрозу. И все же в ретроспективе атака на Перл-Харбор казалась вполне предсказуемой.

О вероятности и даже неизбежности атаки на Перл-Харбор говорили многие сигналы. Дипломатические отношения США и Японии в ноябре-декабре 1941 г. резко ухудшались. Стремление японцев к расширению территории поставило Тихоокеанский флот США (перемещенный из Сан-Диего в Перл-Харбор именно по этой причине) {908} в самый центр конфликта. В то же время японский флот постоянно менял свои позывные – что было верным признаком недружелюбных намерений. Японские войска и корабли наращивали активность у берегов Китая и Юго-Восточной Азии {909} .

Но самым тревожным сигналом была тишина. Американским сотрудникам разведки удалось расшифровать PURPLE – код, который использовался Японией для шифрования дипломатических посланий, что давало возможность читать до 97 % сообщений {910} . Менее успешными оказались попытки США раскодировать послания японского военного ведомства. Однако даже если мы и не понимали смысла сообщений, то мы слышали их и могли проследить за местом их отправки. Стабильный поток сигналов, доносившихся с японских авианосцев, выдавал их местонахождение, когда они выходили в море.

Однако, начиная с середины ноября, в эфире установилась тишина. Мы не имели никакого представления о том, где находятся авианосцы. Спутники в 1940-е гг. еще не придумали, а радары были довольно примитивными. На воздушное разведывательное патрулирование в Тихом океане требовалось слишком много средств, оно осуществлялось нерегулярно, и самолеты летали на расстоянии не более 300–400 миль от базы {911} . Радиопередачи стали лучшим средством обнаружения авианосцев. И с их исчезновением из нашего поля зрения пропал и целый флот кораблей (каждый из которых был размером с шесть футбольных полей).