— А-а, — рассмеялся Елизаров, поняв, наконец, о чем идет речь. — Я с удовольствием, но, клянусь вам, я это впервые слышу.

— Как? Разве Аня не говорила с вами? — удивился и смутился Саша, поняв, что он невольно разыграл Елизарова. — Она специально пошла к вам, чтобы поговорить об этом. Я был абсолютно уверен, что вы сразу же после разговора с нею и пришли сюда.

— Увы, мы, по всей вероятности, разминулись, — со своей обычной добродушной улыбкой продолжал Елизаров. — Но если землячеству угодно принести меня в жертву, давайте бумагу! А вообще, Александр Ильич, до чего мы дожили, — написав заявление, серьезно и грустно сказал Елизаров, — без разрешения полиции шагу ступить не можем. Скоро нам придется, наверное, писать такие прошения: «Отцы наши и благодетели. К стопам вашим, слуги царевы, припадает всеподданнейший раб и умоляет: изъявите милость свою и ответьте, смею ли я любить девицу такую-то. Ежели я не смею даже и мечтать о ней, то не будет ли вам угодно указать, кому я должен отдать свое сердце. Пребываю в ожидании с упованием на милость вашу».

— А давно ли валялись жених и невеста в ногах у помещика? А что творят эти слуги царевы сейчас в глухих углах империи Русской, если здесь им позволено абсолютно все? — помрачнев, гневно сказал Саша. — Знаете, Марк Тимофеевич, иногда мне кажется: скоро у нас к каждому человеку приставят двух полицейских. Один будет следить за ним днем, другой — ночью. Только при таком идеальном государственном устройстве царь сможет спокойно спать. А если вдуматься во все это серьезно, то получается страшно жалкая картина. Люди, в руках которых вся власть, вся армия, боятся студенческой вечеринки! Мне как-то понять даже трудно, что это. Идиотизм? Трусость? Или просто какая-то душевная болезнь? Человек сидит на царском троне, трон огорожен частоколом штыков и сабель, стеной полицейских и шпиков, и у него не хватает духу высказать даже чувства собственного достоинства. Жалкое, ничтожное существо!

Хлопот с разрешением на помолвку оказалось больше, чем Елизаров ожидал. Во время первого прихода в участок ему сказали, что прием будет только завтра. Пришел он на второй день — ему ответ: оставьте, дескать, заявление, разберемся.

— Когда прикажете зайти за ответом? — вежливо осведомился Елизаров.

— Трудно сказать.

— Позвольте заметить: дело мое не терпит больших отлагательств.

— А что там у вас?

— Хочу жениться.

— Хо-хо! Жениться! Эх, молодой человек, послушайтесь моего совета: не торопитесь хомут надевать. Это от вас не уйдет. Поверьте моему опыту.

— Спасибо за добрый совет, — отвечал Елизаров, — а ответ все-таки я попросил бы сейчас.

— Гм… Хорошо, — сдался писарь, — так и быть, завтра доложу ваше дело. Хотя и еще раз советую: не торопитесь!

— Задали мы вам работу, — сокрушался Саша, видя, какую волокиту затеяла полиция.

— Ничего, — шутил Елизаров, — любовь требует жертв. Полиция хорошо понимает это и свято исполняет долг, завещанный ей государем и богом.

Наконец начальство навело справки о женихе и, получив ответ, что ничего предосудительного за ним не замечалось, соизволило принять его. Читая заявление, пристав не смог разобрать редкую фамилию невесты, спросил жениха:

— Как фамилия вашей невесты?

— Ка-тан… Ка-лай…

— Как? — грозно нахмурилось начальство. — Вы фамилии своей невесты не знаете? Молодой человек!..

— Калайтан! — выпалил одним духом Елизаров. — Калайтан! Я, знаете ли, заспешил… Калайтан!

— Мда-а… Ну, молодежь пошла… — пристав укоризненно покрутил головой и с тяжким вздохом обмакнул перо в чернильницу. — Только предупреждаю: ни под каким видом не начинать помолвку, пока не прибудет наш представитель.

— Будет исполнено, — заверил Елизаров начальство и откланялся.

Блюстителя порядка не пришлось ждать: он явился раньше всех. Это был худой, длинный как жердь полицейский. Он снял шинель и, потирая руки в предвкушении выпивки, уселся поближе к столу. Пил он рюмку за рюмкой, жадно ел, как-то странно двигая большими хрящеватыми ушами. Подозрительно окидывал всех маленькими глазками. Вспыхнет где-нибудь смех — он и вскинет свою маленькую голову и, перестав жевать, поведет настороженно длинным красным носом. И не понять было, что он— испугался или просто отреагировал на непривычный его казенному слуху шум.

Спаивать блюстителей порядка всегда брался студент Генералов и очень успешно справлялся с этой обязанностью. Пока танцевали, декламировали безобидные стихи, он не отходил от полицейского и все подливал ему и подливал. У блюстителя порядка начинал заплетаться язык, он уже не вскидывал голову на вспышки смеха и не ждал, пока ему Генералов нальет, а сам тянулся за бутылкой. Хмель требовал излить кому-то- свою душу, рядом сидел только Генералов, и он, настороженно оглядываясь — профессиональная привычка, — спрашивал, благосклонно переходя на панибратское «ты»:

— Так ты казак?

— Кубанский!

— Казаков я, э-э… люблю. У них живо: шашки наголо и марш! Марш! И по-орядок! Муху слышно! Знаешь что? Думаешь, я из плохой семьи? Нет, шалишь! Я Дрюпин! Слыхал? Знаешь что? Думаешь, я того… я ничего не слышу и не замечаю? Э-э, не знаешь ты Дрюпина! Я и сплю с одним открытым глазом. Я насквозь вижу каждого и даже еще больше. Знаешь что? Думаешь, я выпил, так и того… я ничего не слышу и не замечаю? Э-э, не знаешь ты Дрюпина! Думаешь, я выпил, так и того… ты меня можешь вокруг пальца? Не-ет, это извините покорно! Знаешь что? Я Дрюпин. Знаешь что? У меня тоже в соответственном месте… Знаешь что? Хочешь, я заплачу?