Хорошо известен петербургскому фольклору и советский литературовед Лев Васильевич Пумпянский, который до перехода в православие в 1911 году был Лейбом Мееровичем Пумпяном. По рассказам сына Анны Ахматовой и Николая Гумилева Льва, или ГумиЛевушки, как его называли близкие, он трижды подвергался аресту. Первый раз был доставлен в «Кресты» прямо с занятий на историческом факультете Ленинградского университета в 1935 году. Вторично был арестован в 1938 году. Затем – в 1949-м.

Как горько шутил сам Гумилев, первый раз его посадили за себя, второй – за папу, третий – за маму. И действительно, первый арест был случайным. Он оказался в доме одного из знакомых в тот момент, когда туда нагрянули с обыском. Через несколько дней ни в чем не подозреваемого Гумилева отпустили. Об аресте 1938 года Гумилев также рассказывал в частных беседах. На одной из лекций в Ленинградском университете известный советский историк литературы Пумпянский стал издеваться над стихами Николая Степановича Гумилева: «Поэт писал про Абиссинию, а сам не был дальше Алжира. Вот он, пример отечественного Тартарена!» Не выдержав, Лев Гумилев крикнул с места: «Нет, он был не в Алжире, а в Абиссинии!» Пумпянский снисходительно парировал: «Кому лучше знать – вам или мне?» И услышал в ответ: «Конечно, мне». Аудитория разразилась хохотом. В отличие от профессора, студенты знали, чьим сыном был их сокурсник. Видимо, этот смех так подействовал на Пумпянского, что он прервал лекцию и побежал жаловаться. Гумилева судили и отправили в лагерь за Полярным кругом. Там он и отсидел свой первый срок – «за папу».

Дважды – в 1945–1948 и 1955–1965 годах – первым секретарем ленинградского отделения Союза писателей избирался поэт Александр Прокофьев. В служебной биографии Александра Прокофьева есть немало позорных страниц. На его счету не одна поломанная творческая судьба. В 1946 году на совещание редакторов литературных журналов в ЦК среди прочих был вызван и Прокофьев. Присутствовал Сталин. Зашел разговор об Ахматовой. «Зачем вытащили эту старуху?» – спросил вождь. И хотя вопрос был адресован не ему, Прокофьев не удержался. «Ее не переделаешь», – с досадой сказал он, будто бы оправдываясь.

Прокофьев был одним из главных вдохновителей позорного суда над Иосифом Бродским в 1964 году. Будто бы Прокофьеву, или Прокопу, как его за глаза называли писатели, подсунули какую-то эпиграмму в его адрес. В ней беззастенчиво рифмовалось его прозвище с задней частью тучного тела первого секретаря. Эпиграмма была безымянной, но услужливые лизоблюды подсказали своему литературному начальнику фамилию Бродского. Этого было достаточно, чтобы делу о тунеядце Бродском дали зеленый свет. Как выяснилось впоследствии, автором эпиграммы был другой достаточно известный поэт, но к тому времени судьба будущего лауреата Нобелевской премии была уже решена.

Инструментом в руках Прокофьева в фабрикации дела Бродского стал завхоз проектного института Гипрошахт, член народной дружины Дзержинского района Ленинграда, некий жулик, проходимец, авантюрист и записной антисемит еврейского происхождения Яков Михайлович Лернер, которого впоследствии Бродский назовет своим «Черным крестником».

Двадцать девятого ноября 1963 года в газете «Вечерний Ленинград» за подписями Лернера и еще двух активных борцов за социалистический быт, штатных сотрудников газеты Медведева и Ионина, была опубликована статья-донос «Окололитературный трутень». В статье Бродский был назван «пигмеем, самоуверенно карабкающимся на Парнас», которому «неважно, каким путем вскарабкаться на Парнас», что он «не может отделаться от мысли о Парнасе, на который хочет забраться любым, даже самым нечистоплотным путем». Клеймили его даже за то, что он желает «карабкаться на Парнас единолично». Многократное повторение слова «карабкаться», видимо, имеет отношение не столько к Бродскому, сколько к художественному вкусу авторов доноса. Но именно эта статья и дала зеленый свет дальнейшим событиям в судьбе Бродского.

Если бы знал Прокофьев, каким грязным инструментом он пользовался в борьбе с Бродским! Уже после высылки Бродского за границу Лернер был отдан под суд за подделку орденских документов и осужден на три года лагерей. Как вспоминал знавший его поэт Евгений Рейн: «На пиджаке его всегда красовалось несколько орденских колодок. Он охотно рассказывал о своих военных подвигах. Как он прокладывал Дорогу жизни по Ладожскому озеру во время блокады, как вылавливал немецких диверсантов, как к его советам прибегали маршалы Жуков, Говоров, Рокоссовский. Говорилось все это буднично, без нажима. Дескать, это все было, было… Маршалы и генералы могут подтвердить». Как потом оказалось, «все его ордена и медали – фальшивки. Он где-то раздобыл чистые наградные листы и попросту заполнял их на свое имя. Он даже наградил себя орденом Ушакова I степени, который присуждался за победы на флоте. К Дороге жизни через Ладогу он тоже не имел никакого отношения».

Довлатов рассказывает, как ленинградский искусствовед Герасимов, присутствовавший на суде над Иосифом Бродским, услышав приговор, встал и громко, с нескрываемым удовлетворением выкрикнул: «Бродский – в Мичигане, Лернер – в Магадане!»

Сложным и противоречивым является отношение городского фольклора к личности подруги Владимира Маяковского Лили Юрьевны Брик.

Любимая женщина и муза Владимира Маяковского Лиля Брик родилась в еврейской семье. Она была дочерью Урия Александровича Кагана, присяжного поверенного при Московской судебной палате, и рижанки Елены Юрьевны Берман. Окончила Московскую консерваторию. После окончания гимназии, в 1909 году, поступила на математические курсы Герье, затем перешла на Архитектурные курсы. С 1911 года училась лепке в Мюнхене в студии Швегреле. Еще в гимназии Лиля познакомилась с Осипом Бриком. В 1912 году они поженились.

С Маяковским Лиля впервые встретилась в июле 1915 года в Петрограде. Ее сестра Эльза привела поэта в квартиру Бриков на улице Жуковского. Маяковский прочитал новую поэму «Облако в штанах» и тут же посвятил ее Лиле. Вскоре последовал бурный роман, нашедший отражение во многих стихах и поэмах Маяковского.

Известно, что личная жизнь Маяковского переплетена не только с жизнью Лили, но и с жизнью ее официального мужа Осипа, фамилию которого она носила. Их странная и непонятая многими современниками семейная жизнь втроем наложила неизгладимый отпечаток на всю личную и творческую жизнь поэта, а по некоторым свидетельствам, стала одной из причин его самоубийства. Страстно влюбленному Маяковскому приходилось выслушивать от любимой женщины проповеди свободной любви и признания в том, что с Маяковским ей хорошо, но любит она только своего законного мужа Осипа. При этом Осип Брик мог стоять тут же, у дверей спальни, откуда только что вышли Лиля и Маяковский, и снисходительно выслушивать откровения своей супруги.