– Как только полиция направилась по ложному следу, расследование дела на месте, вероятно, велось уже не так ретиво?

– Его попросту прекратили.

– Значит, три дня прошли впустую. Это возмутительно!

– Да, каюсь. Вы правы.

– А ведь загадку можно было распутать. Я с удовольствием возьмусь за это дело. Скажите, вам удалось установить какую-нибудь связь между исчезнувшим мальчиком и учителем немецкого языка?

– Никакой связи между ними не было.

– Учитель преподавал у него в классе?

– Нет, и, насколько мне известно, он даже ни разу с ним не говорил.

– Странно, очень странно! Велосипед у мальчика был?

– Нет.

– А другие велосипеды все на месте?

– На месте.

– Вы в этом уверены?

– Совершенно уверен.

– Надеюсь, вы не думаете, что немец уехал глухой ночью на велосипеде, с мальчиком на руках?

– Разумеется, нет.

– Тогда как вы все это объясняете?

– Может быть, они взяли велосипед для отвода глаз, припрятали его где-нибудь, а сами пошли пешком.

– Может быть. Но, согласитесь сами, это странный способ отвести глаза. Ведь в сарае стояли и другие велосипеды?

– Да.

– Не лучше ли ему было спрятать два велосипеда, если он хотел навести вас на мысль, что они уехали, а не ушли пешком?

– Да, вы правы.

– То-то и оно. Нет, эта теория никуда не годится. Но сама по себе пропажа велосипеда может послужить отправной точкой для дальнейшего расследования. В конце концов, это не такая вещь, которую легко спрятать или уничтожить. Еще один вопрос: кто-нибудь навещал мальчика накануне его бегства?

– Нет.

– Может быть, на его имя были письма?

– Да, одно письмо было.

– От кого?

– От его отца.

– Вы вскрываете почту своих учеников?

– Нет.

– Почему же вы думаете, что письмо пришло от его отца?

– Конверт был с гербом, и адрес написан угловатым почерком герцога. Кроме того, герцог сам вспомнил, что писал сыну.

– Когда мальчик получал письма до этого?

– Последние дни на его имя ничего не было.

– А из Франции ему писали?

– Ни разу.

– Вы, разумеется, понимаете, к чему я клоню. Либо лорда Солтайра увели силой, либо он убежал по собственной воле. Последняя гипотеза подсказывает, что мальчик не мог бы отважиться на такой поступок без воздействия извне. Если к нему никто не приходил, следовательно, воздействие оказывалось при помощи писем. Вот почему мне важно знать, кто были его корреспонденты.

– Вряд ли я могу тут чем-нибудь помочь вам. Насколько известно, ему писал только отец.

– И отцовское письмо пришло в день побега. Какие отношения были между отцом и сыном: хорошие, дружеские?

– Его светлость никого не удостаивает своей дружбы – он поглощен важными государственными делами. Вряд ли ему доступны обычные человеческие чувства. Но по-своему он относился к сыну неплохо.

– Однако сердцем мальчик был всецело на стороне матери?

– Да.

– Он сам так говорил?

– Нет.

– Кто же? Герцог?

– Ну, что вы! Конечно, нет!

– Тогда откуда вам это известно?

– Мне приходилось раз-другой беседовать с секретарем его светлости, мистером Джеймсом Уайлдером. Он и осведомил меня по секрету о настроениях лорда Солтайра.

– Понятно. Кстати, последнее письмо герцога нашли в комнате мальчика уже после побега?

– Нет, он взял его с собой… Мистер Холмс, а не пора ли нам на вокзал?

– Сейчас я велю вызвать кеб. Через четверть часа мы будем к вашим услугам. Если вы собираетесь телеграфировать домой, мистер Хакстейбл, пусть там у вас думают, что расследование все еще ведется в Ливерпуле. Ведь, кажется, туда занесло вашу свору гончих? А я тем временем спокойно, без помех, поработаю у самых дверей вашей школы, и, может быть, чутье не подведет двух таких старых ищеек, как ваш покорный слуга и Уотсон, и мы ухитримся кое-что разнюхать на месте.

Вечером на нас пахнуло бодрящим холодным воздухом графства Дерби, где находилась знаменитая школа доктора Хакстейбла. Когда мы подъехали к ней, было уже темно. На столе в передней лежала визитная карточка. Лакей шепнул что-то директору, и тот, взволнованный, повернулся к нам.

– Герцог здесь, – сказал он. – Герцог и мистер Уайлдер ждут меня в кабинете. Пойдемте, джентльмены, я представлю вас.

Я, конечно, знал по фотографиям этого известнейшего государственного деятеля, но он оказался совсем не таким, как на портретах. На ковре у камина перед нами стоял изысканно одетый, величественной осанки человек с худым, узким лицом и как-то нелепо торчащим длинным крючковатым носом. Он был бледен, как смерть, и эту бледность особенно подчеркивала его длинная ярко-рыжая борода, сквозь которую на белом жилете поблескивала золотая цепочка от часов. Бывший министр смотрел на нас ледяным взглядом. Рядом с ним стоял совсем еще молодой человек небольшого роста с подвижным, нервным лицом и умными голубыми глазами – как я догадался, его личный секретарь Уайлдер. Разговор начал он, и начал сразу, весьма решительным и даже едким тоном: