Открыть можно, прочесть трудно, понять в чем дело – почти нельзя. Тут вряд ли уместно спрашивать себя, стремится ли автор к «модернизму», теряет или не теряет он старое. Г-же Ольге Шапир нечего терять. Испокон веков ее произведения колыхались на страницах «Вестника Европы», как довременный хаос, безликий и безобразный. Так же продолжают колыхаться «Роза Сарона», «Мечта» и в «Темноте». Говорят, будто под каждую «Мечту» г-жи Шапир подложена добродетельная идейка; я – не знаю, ни разу еще не удалось мне в этом хаосе разобраться, уяснить себе, о чем речь идет. Интерес возбуждают знаки препинания: точки маком рассыпаны по странице, а между ними угрожающе глядят утроенные восклицания и вопрошения. Согласен, это интерес внешний; но другого никакого пет.

Иван Щеглов. («Рассказы», Спб., 1910 г.) – вот старичок, которого нельзя упрекнуть в претензиях на «современность», да и вообще в каких бы то ни было претензиях. Что действие происходит в наши дни – едва можно догадаться по случайной фразе: «швейцар читает Ната Пинкертона», «Кавальери поет в опере». Остальное все идет у автора по-прежнему, и по-прежнему он пишет. Впрочем, он менее прежнего держится за свой собственный «жанр», и это ему вредит. Его специальная область – кухарки, лакеи, кучера, прислужье царство, петербургский «полународ»; его и не следовало бы оставлять. Старый роман г. Щеглова – «Гордиев узел» решительно интересен и написан недурно: это история горничной, выходящей замуж за студента. В «Новых рассказах» его, чуть заговорят петербургские кумушки, дворники или мастеровые – является и жизнь, и беззлобное остроумие… «…Взял он эту самую маруху, выходит, из порочного дома и берег точно какую заграничную птицу… а она его все точит – зачем он ее на волю выкупил…»

«– Известно, каждая баба по своей луже скучает, – скрепил презрительно Антон Антонович».

Вот и следовало бы г. Ивану Щеглову не забывать «Антон Антоновичей», которых он лучше знает, чем генералов и художников, а потому лучше о них и пишет.

Если мало утешили новые книги старичков – то от молодых писателей (из «средних»), – или считающихся молодыми, – тоже нет радости. Вот –

Борис Лазаревский. «Девушки» (Сб. рассказов, Спб., 1910 г.). Не знаю, стар или молод г. Лазаревский. Во всяком случае пишет и печатается он не так давно. В книге его «Девушки» – девушек, собственно, нет; есть одна-единственная девица, взлелеянная воображением г. Лазаревского, им нежно возлюбленная; а при девице – один кавалер. Напрасно было и разбивать книгу на множество мелких рассказиков, придумывать в каждом новое имя девице: Соничка, Шурочка, Ниночка, Любочка. Нет уж, Соничка, так Соничка. В каждом рассказе с девицей Соничкой происходит то же самое. Встречается Соничка с кавалером, – ну, будем звать его Алешей, или, лучше, Георгием. Соничка влюблена, Георгию она нравится. Затем Георгий, иногда случайно, иногда нарочно, смотрит в щелку и видит Соничку непременно во всей «натуральности», с «распущенными по матовому телу рыжеватыми волосами» (стр. 151). Кавалер Георгий, конечно, потрясен: «весь его организм удивился и растерялся» (стр. 51). Ему начинает «особенно хотеться жить и мозгами и физически» (стр. 194), вот уж он испугался, что его «порядочность полетит вниз» (стр. 202), однако, в конце концов, – все благополучно: девица остается девицей (в крайнем случае – полудевицей), а кавалер Георгий скрывается, уезжает, разлюбив, и следы заметает. Бедная Соничка! А как она старалась! «Сама говорила ему: милый, я твоя…» Георгий «целовал все тело и горел…» Однако тотчас же, «успокоившись, сел возле и сказал: нет, еще не теперь…» (стр. 134). Но, конечно, и после ничего не устроилось. Иногда Соничка читает ночью с Георгием Надсона; из Надсона опять ничего не выходит: неумолимое перо г. Лазаревского толкает Георгия прочь от Сонички, чтобы ни «думали мозги» (стр. 124) бедного кавалера; и Соничка – одна, и «тоскует душа», между тем как ей хотелось бы, чтобы «ее тело неслось в бездну и каждый нервик испытал нечеловеческое наслаждение» (стр. 228).

Только раз Соничка, будучи гимназисткой, влюбилась не в Георгия, а в своего учителя словесности, «необыкновенного человека», который умел говорить такие, например, гениальные вещи: «Преимущество литературного слова перед музыкой, живописью и скульптурой заключается в том, что оно производит сильное впечатление на всех людей» (стр. 197)…

Соничка и к «необыкновенному человеку» всячески липла, но его г. Лазаревский быстро уморил в Крыму, и Соничка, оставшись ни при чем, собралась «поступить на курсы и утопить свое горе в холодной науке» (стр. 240).

О стиле «Девушек» вряд ли еще нужно говорить после приведенных цитат. Тайное желание г. Лазаревского – писать «под Чехова»; но это ему не удается нисколько. Он ближе к любому чеховскому герою, чем к его творцу. Гимназическое надсонианство у г. Лазаревского смешано с радостным влечением к наивной порнографии. Не без приятности писал г. Лазаревский свою книгу; удивляюсь, что кончил: «Приключения Сонички» можно растянуть еще томов на десять. Придя в возраст – Соничка, очевидно, не изменится; в гимназии, на курсах, в столице, в провинции – она, ведь, все та же, – маленькая, пошленькая, грязненькая, невежественная любимица г. Лазаревского; и в 45 лет она так же будет влюбляться в Георгия. Только вот «рыжеватые волосы» выпадут, да и «аромат женского тела пропадает у них (?) после тридцати лет» (стр. 131), пожалуй, г. Борису Лазаревскому писать о такой Соиичке нет никакого удовольствия.

Да, печальная книга, печальная история, печальным языком она написана. И все же, если бы пришлось выбирать (выбирать, слава Богу, не нужно, но если бы пришлось!) между «Девушками» г. Лазаревского и той книгой, к которой и сейчас перейду, – я сказал бы: нет, пусть Надсон, пусть Георгий, подсматривающий в щелку, пусть «величественная природа Кавказа», пусть «любая открытка Богданова-Бельского» (все, что так любят герои Б. Лазаревского), пусть сам г. Лазаревский, только не –

Иван Рукавишников. («Сны»). Есть такие книжки. Сразу можно узнать, что это за сорт, довольно выписать четверть любой странички.

«И ушли белые по многослойному пурпуру беззвучно. И я знал, что закрылись двери. Здравствуй, царица!

И был мне ответ. Иной, чем тогда.

И был я один. И были вдвоем. Под небом Солнца, под небом Луны, под сводами красного камня, то не видящими Солнца, то не видящими Луны… И попирал я пурпур, одеяние сильных мира»…

Если бы кто-нибудь захотел знать, что дальше – отсылаю его к 33 странице книги. Но дальше то же самое.

Вот сон «Проклятый»; начинается он так:

«Стонала земля под копытами черного коня. Цепкие черные руки ночного леса били нас…». «И тряслось перед глазами моими белое лицо старика, зиял рот его, зияли глаза. И в уши мои били камни слов старика:

– Будь проклят! Будь проклят! Будь проклят!» и т. д.

Это «Сны» не виденные, даже не придуманные, а вымученные, в холодном поту, в отчаянии от собственной бездарности. Неужели г. Иван Рукавишников и теперь еще не замечает, чем кончилось его нечеловеческое напряжение? Неужели думает, что это «поэтическая проза», а не жалкое, старое (очень старое!), противное безвкусие?

Не только г. Лазаревского всякий предпочтет этим проклятым «снам», но даже

С. Т. Семенов. «Девичья погибель» (изд. 3, «Посредника») – и тот лучше. Хотя очень он плох. Не то, что плох – а просто вне литературы.