Александр обрадовался этой ошибке; так и пошла молва, что он сын Зевса, так как бог так назвал его. Рассказывают, что он слушал в Египте философа Псаммона и особенно принял к сердцу слова его о том, что бог правит всеми людьми; в каждом человеке начало властвующее и управляющее есть начало божественное. Сам он думал об этом более мудро: он говорил, что бог является отцом всех людей, но родными себе он делает лучших из них.

Вообще он держался с варварами гордо, как человек, совершенно уверенный в своем божественном происхождении; перед греками он выступал в качестве бога осторожно и редко. Только о Самосе он написал афинянам: «Я не отдал бы вам этого свободного и славного города; вы получили его от человека, которого называли тогда моим господином и отцом», – он разумел Филиппа.

Позднее, раненный стрелой, в сильных страданиях он воскликнул: «Друзья мои! это кровь, не влага, какая струится у жителей неба счастливых».

Когда однажды всех напугал сильный удар грома, софист Анаксарх сказал Александру: «Ты не сделаешь ничего такого, сын Зевса?» Тот засмеялся: «Я не хочу устрашать друзей: этому учишь меня ты, понося мой обед потому, что видишь на столах рыб, а не головы сатрапов».

Говорят, что Анаксарх действительно произнес эти слова при виде рыбок, которых царь посылал Гефестиону. Анаксарх как будто презирал и смеялся над теми, кто подвергает себя великим трудам и опасностям, гоняясь за славой: у них удовольствий и наслаждений столько же, сколько у других, или чуть больше. Из сказанного ясно, что сам Александр не был одурманен мыслью о своей божественности и не допускал ее: она была для него средством для порабощения других.

Вернувшись в Финикию из Египта, он принес жертвы богам, устроил торжественные процессии в их честь, поставил трагедии и дифирамбы. Не только приготовления к ним, но и сами состязания были великолепны. Хоры были снаряжены царями Кипра, которых избирали, как в Афинах, по филам [36] ; с удивительным честолюбием старались они превзойти один другого.

Особенно соперничали Никокреонт Саламинский и Пасикрат Солийский: по жребию им достались хоры знаменитейших актеров: Пасикрат достался Афинодору, а Никокреонт Фессалу, к которому благоволил и Александр. Благоволение свое он обнаружил, однако, только тогда, когда объявлено было, что голосованием победа присуждена Афинодору. Тогда, по-видимому, уходя, он сказал, что одобряет судей, но что он охотно отказался бы от части своего царства, только бы не видеть Фессала побежденным.

Когда же афиняне оштрафовали Афинодора за то, что он не явился на Дионисии, он обратился к царю, прося заступничества. Александр не заступился, но деньги на уплату послал. Ликон из Скарфеи, хороший актер, вставил как-то стих в одну комедию с просьбой выдать ему 10 талантов. Александр рассмеялся и дал.

Дарий отправил к нему письмо и своих приближенных с просьбой отпустить пленных за 10 тысяч талантов; он предлагал Александру взять все земли до Евфрата, жениться на одной из его дочерей и стать другом и союзником.

Александр сообщил об этом друзьям, и на слова Пармениона: «Будь я Александром, я бы на это согласился», ответил: «И я бы, клянусь Зевсом, будь я Парменионом». Дарию он написал, что ему будет оказан всяческий привет и ласка, если он явится к нему; в противном же случае Александр сам придет к нему.

Вскоре, однако, он раскаялся в своем ответе, так как жена Дария умерла в родах. Его явно огорчало, что пропал такой случай показать свое добросердечие. Он устроил роскошные похороны и не пожалел расходов. Один из евнухов, прислуживавших в тереме, именем Терей, убежал из лагеря и прискакал верхом к Дарию. Он рассказал ему о смерти жены.

Дарий, ударяя себя по голове и неутешно рыдая, воскликнул: «О, горькая судьба персов! Жене и сестре царя пришлось не только попасть в плен при жизни, но и по смерти не иметь царской гробницы». Евнух прервал его: «Что касается гробницы, всякого почета и всего, что подобает, то тут тебе нечего обвинять злую судьбу персов.

У нашей госпожи Статиры, пока она жила, как и у твоей матери и детей, были все те же блага, что и раньше, – исчезло для них только сияние твоего счастья, которое опять ярко загорится по воле владыки Оромазда [37] . И по смерти ее убрали, как положено, ничего не опустив; враги даже почтили ее слезами. Александр-победитель так же добр, как страшен Александр-враг».

Смятение и боль от этих слов внушили Дарию неуместные подозрения. Он увел евнуха в глубину палатки и сказал ему: «Если ты не перешел на сторону македонцев, как перешло к ним наше счастье, и если я для тебя еще господин, скажи мне, заклинаю тебя великим светом Мифры [38] и царской десницей, не оплакиваю ли я самое малое из несчастий Статиры?

Разве при жизни ее не потерпели мы обиды более горькой и не больше страдали бы, попав в руки врага жестокого и свирепого? Честные ли отношения заставили юношу воздавать жене врага такой почет?»

Он еще говорил, когда Терей повалился ему в ноги, умоляя замолчать и ни Александра не обижать, ни умершую сестру и жену не позорить, а себя в своем несчастье не лишить самого большого утешения: считать, что он побежден человеком, природа которого выше человеческой. Он должен уважать Александра, который выказал по отношению к персидским женщинам больше целомудрия, чем в отношении персов храбрости.

Евнух поклялся в этом страшными клятвами и стал рассказывать вообще о самообладании и великодушии Александра. Дарий вышел к своим приближенным и, воздев руки к небу, стал молиться: «Боги моего рода и моего царства! Дайте мне восстановить Персидское царство в том же благоденствии, как я его принял; да одолею я Александра и воздам ему благодарностью за то добро, которое получил я от него для своих близких, находясь в несчастье.