Шрифт:
– На другой день после моего свиданья с Сбышевским, – рассказывал мне сам Мордини, – вечером, в палате министр внутренних дел отвел меня в сторону и сказал: «Пожалуйста, будьте осторожнее… у вас вчера был польский эмиссар, который хочет провести пароход через Гибралтарский пролив; как бы дела не было, да зачем же они прежде болтают?»
Пароход, впрочем, и не дошел до берегов Италии: он был захвачен в Кадиксе испанским правительством. По миновании надобности оба правительства дозволили полякам продать оружие и отпустили пароходы.
Огорченный и раздосадованный приехал Лапинский в Лондон.
– Остается одно, – говорил он, – составить общество убийц и перебить большую часть всех царей и их советников… или ехать опять на Восток, в Турцию…
Огорченный и раздосадованный приехал Сбышевский…
– Что же, и вы бить королей, как Лапинский?
– Нет, поеду в Америку… буду драться за республику… Кстати, – спросил он Тхоржевского, – где здесь можно завербоваться? Со мной несколько товарищей, и все без куска насущного хлеба.
– Просто у консула…
– Да нет, мы хотели на юг: у них теперь недостаток в людях, и они предлагают больше выгодные условия.
– Не может быть, вы не пойдете на юг!
…По счастью, Тх<оржевский> отгадал. На юг они не пошли!
3 мая 1867.
<Глава VI>
Pater V. Petcherine [472]
– Вчера я видел Печерина.
Я вздрогнул при этом имени.
– Как, – спросил я, – того Печерина? Он здесь?
472
Отец В. Печерин (лат.). – Ред.
– Кто, reverend Petcherine? [473] Да, он здесь!
– Где же он?
– В иезуитском монастыре С. Мери Чапель в Клапаме.
Reverend Petcherine!.. И этот грех лежит на Николае. Я Печерина лично не знал, но слышал об нем очень много от Редкина, Крюкова, Грановского. Молодым доцентом возвратился он из-за границы на кафедру греческого языка в Московском университете; это было в одну из самых томных эпох николаевского гонения, между 1835 и 1840. Мы были в ссылке, молодые профессора еще не приезжали. «Телеграф» был запрещен, «Европеец» был запрещен, «Телескоп» запрещен, Чаадаев объявлен сумасшедшим.
473
его преподобие Печерин? (англ.). – Ред.
Только после 1848 года террор в России пошел еще дальше.
Но угорелое самовластие последних лет николаевского царствования явным образом было пятым действием. Тут уже становилось заметно, что не только что-то ломит и губит, но что-то само ломится и гибнет; слышно было, как пол трещит, – но под расседающимся сводом.
В тридцатых годах, совсем напротив, опьянение власти шлообычным порядком, будничным шагом; кругом глушь, молчание, все было безответно, бесчеловечно, безнадежно и притом чрезвычайно плоско, глупо и мелко. Взор, искавший сочувствия, встречал лакейскую угрозу или испуг, от него отворачивались или оскорбляли его. Печерин задыхался в этом неаполитанском гроте рабства, им овладел ужас, тоска, надобно было бежать, бежать во что бы ни стало из этой проклятой страны. Для того чтоб уехать, надобны деньги. Печерин стал давать уроки, свел свою жизнь на одно крайне необходимое, мало выходил, миновал товарищеские сходки и, накопивши немного денег, уехал.
Через некоторое время он написал гр. С. Строгонову письмо – он уведомлял его о том, что он не воротится больше. Благодаря его, прощаясь с ним, Печерин говорил о невыносимой духоте, от которой он бежал, и заклинал его беречь несчастных молодых профессоров, обреченных своим развитием на те же страдания, быть их щитом от ударов грубой силы.
Строгонов показывал это письмо многим из профессоров.
Москва на некоторое время замолкла об нем, и вдруг мы услышали, с каким-то бесконечно тяжелым чувством, что Печерин сделался иезуитом, что он на искусе в монастыре. Бедность, безучастие, одиночество сломили его; я перечитывал его «Торжество смерти» и спрашивал себя – неужели этот человек может быть католиком, иезуитом? Ведь он уже ушел из царства, в котором история делается под палкой квартального и под надзором жандарма. Зачем же ему так скоро занадобилась другая власть, другое указание?
Разобщенным показался себе, сирым русский человек в сортированном и по горло занятом Западе, ему было слишком безродно. Когда веревка, на которой он был привязан, порвалась и судьба его, вдруг отрешенная от всякого внешнего направления, попала в его собственные руки, он не знал что делать, не умел с ней управляться и, сорвавшись с орбиты, без цели и границ, упал в иезуитский монастырь!
На другой день, часа в два, я отправился в St. Mary Chapel. Тяжелая дубовая дверь заперта. Я стукнул три раза кольцом, дверь отворилась, и явился тощий молодой человек лет восемнадцати, в монашеском подряснике; в руках у него былмолитвенник.
– Кого вам? – спросил брат-привратник по-английски.
– Reverend Father Petcherine [474] .
– Позвольте ваше имя.
– Вот карточка и письмо.
В письме я вложил объявление о русской типографии.
– Взойдите, – сказал молодой человек, запирая снова за мною дверь. – Подождите здесь. – И он указал в обширных сенях на два-три больших стула со старинной резьбой.
Минут через пять брат-привратник возвратился и сказал мне с небольшим акцентом по-французски, что le p`ere P'etch'erine sera enchant'e de me recevoir dans un instant [475] .
474
Преподобного отца Печерина (англ.). – Ред.
475
отец Печерин будет очень рад принять меня через минуту (франц.). – Ред.