– С какой же стати буду я писать принцу?

– Это правда; пишите к императору. Завтра я еду, и послезавтра ваше письмо будет в его руках.

– Это скорее; дайте подумать.

Приехав домой, я написал следующее письмо:

Sire [653] ,

Больше десяти лет тому назад я был вынужден оставить Францию по министерскому распоряжению. С тех пор мне два раза был разрешен приезд в Париж [654] . Впоследствии мне постоянно отказывали в праве въезжать во Францию; между тем в Париже воспитывается одна из моих дочерей, и я имею там собственный дом. Я беру смелость отнестись прямо к в. в. с просьбой о разрешении мне въезда во Францию и пребывания в Париже, насколько потребуют дела, и буду с доверием и уважением ждать вашего решения.

Во всяком случае, Sire, я даю слово, что желание мое иметь право ездить во Францию не имеет никакой политической цели.

Остаюсь с глубочайшим почтением вашего величества покорнейшим слугой

А. Г.

31 мая 1861. Лондон, Орсет Гауз, Уэстборн Террас.

Браницкий нашел, что письмо сухо, потому, вероятно, и не достигнет цели. Я сказал ему, что другого письма не напишу и что, если он хочет сделать мне услугу, пусть его передаст, а возьмет раздумье – пусть бросит в камин. Разговор этот был на железной дороге. Он уехал.

А через четыре дня я получил следующее письмо из французского посольства:

Кабинет Префекта полиции. I бюро.

Париж, 3 июня 1861.

М. г.

По приказанию императора имею честь сообщить вам, что е. в. разрешает вам въезд во Францию и пребывание в Париже всякий раз, когда дела ваши этого потребуют, так, как вы просили вашим письмом от 31 мая.

Вы можете, следственно, свободно путешествовать во всей империи, соображаясь с общепринятыми формальностями.

Примите, м. г., и проч.

Префект полиции.

Затем – подпись эксцентрически вкось, которую нельзя прочесть и которая похожа на всё, но не на фамилию Boittelle.

В тот же день пришло письмо от Браницкого. Принц Наполеон сообщал ему следующую записку императора: «Любезный Наполеон, сообщаю тебе, что я сейчас разрешил въезд господину [655] Герцену во Францию и приказал ему выдать паспорт».

После этого – «подвысь!» Шлагбаум, опущенный в продолжение одиннадцати лет, поднялся, и я отправился через месяц в Париж.

– Maame Erstin! – кричал мрачный, с огромными усами жандарм в Кале, возле рогатки, через которую должны были проходить во Францию один за одним путешественники, только что сошедшие на берег с доврского парохода и загнанные вкаменный сарай таможенными и другими надзирателями. Путешественники подходили, жандарм отдавал пассы, комиссар полиции допрашивал глазами, а где находил нужным – языком, и одобренный и найденный безопасным для империи терялся за рогаткой.

На крик жандарма в этот раз никто из путешественников не двинулся.

– Mame Ogle Erstin! – кричал, прибавляя голоса и махая паспортом, жандарм. Никто не откликался.

– Да что же, никого, что ли, нет с этим именем?! – кричал жандарм и, посмотрев в бумагу, прибавил: – Mamselle Ogle Erstin.

Тут только девочка лет десяти, т. е. моя дочь Ольга, догадалась, что защитник порядка вызывал ее с таким неистовством.

– Avancez donc, prenez vos papiers! [657] – свирепо командовал жандарм.

Ольга взяла пасс и, прижавшись к М<ейзенбуг>, потихоньку спросила ее:

– Est-ce que c’est l’empereur? [658]

Это было с ней в 1860 году, а со мной случилось через год еще хуже, и не у рогатки в Кале (уже не существующей теперь), а везде: в вагоне, на улице, в Париже, в провинции, в доме, во сне, наяву – везде стоял передо мной сам император с длинными усами, засмоленными в ниточку, с глазами без взгляда, с ртом без слов. Не только жандармы, которые по положению своему немного императоры, мерещились мне Наполеонами, но солдаты, сидельцы, гарсоны и особенно кондукторы железных дорог и омнибусов. Я только тут, в Париже 1861 года, перед тем же H^otel de Ville’м, перед которым я стоял полный уважения в 1847 году, перед той же Notre-Dame, на Елисейских Полях и бульварах, понял псалом, в котором царь Давид с льстивым отчаянием жалуется Иегове, что он не может никуда деться от него, никуда бежать: «В воду, говорит, – ты там, в землю – ты там, на небо – и подавно». Шел ли я обедать в Maison d’Or – Наполеон, в одной из своих ипостасей, обедал через стол и спрашивал трюфли в салфетке; отправлялся ли я в театр – он сидел в том же ряду, да еще другой ходил на сцене. Бежал ли я от него за город – он шел по пятам дальше Булонского леса, в сертуке, плотно застегнутом, в усах с круто нафабренными кончиками. Где же его нет? На бале в Мабиль? На обедне в Мадлен? – Непременно там и тут.

La r'evolution s’est faite homme – «Революция воплотилась в человеке» – была одна из любимых фраз доктринерского жаргона времен Тьера и либеральных историков луи-филипповских времен. А тут похитрее: «революция и реакция», порядок и беспорядок, вперед и назад воплотились в одном человеке, и этот человек, в свою очередь, перевоплотился во всю администрацию, от министров до сельских сторожей, от сенаторов до деревенских мэров… рассыпался пехотой, поплыл флотом.