Подхожу ближе. Если в деревне штаб, то должны к домишкам тянуться телефонные провода. Но как я ни напрягаю зрение, в темноте, да еще на расстоянии, провода эти увидеть не могу. Однако, подойдя, замечаю: в некоторых окнах сквозь маскировку пробиваются узенькие полоски света. Вот он, признак! Этого достаточно. Едва ли местные жители будут сидеть со светом в глухую ночь, обычно в прифронтовой полосе с наступлением темноты вообще не зажигают света. Значит, деревню нужно обходить.

Идти целиной тяжело. Становится жарко, пот катится из-под шапки.

Обогнув деревню, выбираюсь на большак. Чем ближе к Витебску, тем чаще попадаются машины, повозки, группы людей. Прячусь от них, поглядываю на часы: очень медленно продвигаюсь. Так до рассвета не доберешься. Надо что-то придумать.

Кажется, выход найден. Я снял свой белый наряд, закопал у приметного дерева — пригодится на обратном пути. Вышел к дороге и стал высматривать сани, в которых не было бы немцев. Вскоре такие показались. Закутавшись в тулуп, одинокий ездок, видно, дремал, лошадь шла шагом.

Я окликнул хозяина лошади и, не боясь за свой акцент, стал говорить с ним на русско-немецком языке, дополняя слова жестами.

— Нах Витебск?

— Да, на Витебск, господин офицер. Он принял меня за офицера.

— Их бин каине офицер, их бин ефрейтор, — сказал я на всякий случай правду. Забрался в сани, поехали. Чтобы немного согреться и замаскироваться, зарылся в пахучее сено, которое лежало в санях, а хозяину приказал:

— Нах Витебск! Их бин шлафен. Спать, спать — понимаешь?

— Понимаю, чего же не понять… Спи, коли хочется, — ответил мужичок.

Я лежал в сене и следил за дорогой. Да и за хозяином лошади надо было присматривать. Кто знает, что у него на уме. Одинокий дремлющий фашист — заманчивая штука. Тюкнет чем-нибудь по голове и свалит в овражек.

На рассвете достигли пригорода. В том месте, где шоссе превращается в улицу, я заметил шлагбаум и танцующую около него фигуру промерзшего гитлеровца. Там могут проверить документы, спросить о чем-нибудь. Это в мои расчеты не входит.

— Хальт! — скомандовал я вознице и, выбравшись из саней, махнул рукой: езжай, мол, дальше. Мужичок послушно продолжает свой путь. А я ухожу с шоссе и тихими заснеженными переулками углубляюсь в город.

Витебск еще спит. Из труб поднимаются слабые дымки.

Где-то здесь, в этом скопище домов, нужная мне квартира, там меня ждут. Им сообщили по радио, что я вышел.

Считаю улицы. Моя — четырнадцатая. Чем глубже в город, тем крупнее дома. Многие сожжены или разрушены бомбежкой. Черные проемы окон смотрят угрюмо.

Пересек десятую улицу и вдруг с радостью читаю на угловом доме название нужной мне «штрассе». Значит, в пригороде я обсчитался на три улицы. Это не беда, главное, найдена та, что нужна.

Отыскал дом номер 27. Вхожу в чистый освещенный подъезд. Квартира на первом этаже. На всякий случай кладу руку в карман, на пистолет. Может, пока я шел, здешних разведчиков открыли и сейчас за дверью засада?

Негромко, чтобы не разбудить соседей, стучу в дверь. Через минуту женский голос спрашивает:

— Кто там?

Стараясь картавить, «под немца», говорю пароль:

— Я пришел от гауптман Беккер, он имеет для вас срочная работа.

Дверь отворяется, и женщина говорит мне отзыв:

— Во время войны всякая работа срочная.

Я вошел в коридор. Заперев дверь, хозяйка подает мне руку, говорит шепотом:

— Проходите в комнату, товарищ. — Ив сторону: — Коля, это он.

Только теперь я замечаю в конце коридорчика мужчину лет сорока. Он подходит, пожимает мне руку, представляется:

— Николай Маркович.

Я снимаю шинель, хочу повесить ее на вешалку, но хозяйка останавливает:!

— Здесь нельзя.

Она уносит шинель в комнату.

Мы садимся к столу, и я украдкой рассматриваю этих скромных, смелых людей. Сколько сил прилагает, наверное, гестапо, чтобы отыскать их! А они живут, работают, видятся с гестаповцами каждый день. Крепкие нужны нервы разведчику, чтобы вот так ходить день за днем по краю пропасти.

Николай Маркович весело смотрит на меня и говорит: