– Командир, у меня разговор есть.

– Ну, – Ремизов напрягся, – серьезно начинаешь, продолжай.

– Тут механики между собой толковали. Ты ж знаешь, они меня не сторонятся. Насчет Комкова. Побил ты его сильно. Я как старший товарищ говорю, пойми правильно. Когда не управляешь собой, не управляешь никем.

– Не должен… – Ремизов скривился. – Я и так знаю, что не должен. Только я кулаком. А тот говнюк из артдивизиона – тремя артиллерийскими снарядами. На мне вина, а там – несчастный случай. Разница есть? Еще ни один солдат, выполнявший мои приказы, не погиб, вот что я знаю и в чем уверен. Позволь, я уж сам разберусь, что я не должен. Договорились?

– Я как старший товарищ. Сам Комков в порядке, знает, за что получил. И механики считают, что по делу.

– Вот это важно. Не всегда цель достигается уговорами. Наверное, она вообще уговорами не достигается. Что мне делать, если кто-то слов не понимает? Такие, как Комков, смотрят на мир через розовые очки, пора повзрослеть, а они все еще дети. Они до сих пор строят песочные крепости, играют в солдатиков. А теперь ему стало больно! Нет больше его песочницы!

– Позови его, поговори с ним. Надо поговорить. Ну, раз уж так вышло.

– Ладно, Николай Алексеевич, понял я тебя. Хороший ты товарищ и партийный секретарь хороший.

– Я ни с кем больше об этом не говорил, Черкасов и сам все знает, а о других не скажу. – Васильев почувствовал в словах ротного обидный намек.

– Колька, хоть и замполит, все понимает правильно, да ему бы с собой разобраться. Тут и контузия, и прокуратура. Но если ты узнал об этом инциденте, то и Добродееву нашепчут. Ладно, переживем как-нибудь, невелика печаль.

Черкасов отсутствовал три дня. Говорили разное – и про тяжелую контузию, как у Хоффмана, и про уголовное дело, возбужденное за невыполнение боевого приказа, и про то, что он начал покуривать дурь. Но через день после очередного минометного обстрела, когда в полку ранило сразу двенадцать человек, события двухдневной давности отошли на второй план и стали историей нашего времени.

Черкасов появился со следователем военной прокуратуры, так что один слух подтвердился: дело действительно возбудили. Контузия тоже оказалась правдой, но она была не тяжелая, и замполит отказался от госпитализации, чтобы не томить себя бездействием и ожиданием чужих решений. Третий слух не подтвердился, курить анашу Черкасов и не пробовал, но вот пил каждый день. При его хрупком сложении ему хватало ста граммов водки, а самогона или спирта еще меньше, чтобы быть пьяным почти в ноль.

Следователь предложил Ремизову показать то место, ту точку, где командир батальона ставил задачу Черкасову для действия в засаде. Это казалось формальностью, и ротный спросил об этом, на что следователь довольно резко одернул его, сказав, что в формализме, в расстановке запятых и точек и заключается его работа. Черкасов, хмурый, с запахом после очередной тризны, стоял в стороне и не вмешивался в процесс допроса свидетеля, наверное, его одернули еще раньше. Ремизов присутствовал при постановке задачи и хорошо помнил, как все происходило. Происходило все буднично. На рабочей карте поставлена отметка, на местности, насколько возможно при дальности свыше трех километров, обозначен район выполнения задачи, указан маршрут выдвижения. «Да просто все», – думал Ремизов, но вслух высказывался осторожнее. «Видно ли с места постановки задачи место засады?» – «Нет, прямой видимости нет, вот, смотрите, – и он чертил на карте линию между двумя точками, – линия пересекает хребет, а уровень гребня хребта выше линии». – «Допустима ли ошибка в определении координат?» Скрепя сердце, командир роты говорил о каких-то допусках, о сложности рельефа и отсутствии хороших ориентиров и точек привязки. На самом деле после стольких месяцев войны ошибка была практически невозможна. Конечно, он имел в виду самого себя.

– Подпишите протокол допроса, вот ручка.

– Я сначала прочту.

– Здесь все то, о чем вы сами сейчас сказали.

– Я все-таки прочту, хорошо? – медленно продвигаясь взглядом по прыгающим строчкам, Ремизов недовольно покашливал, его коробило неумение следователя правильно излагать военную мысль, записывать простые понятия и обороты речи. – Здесь неточно, место выполнения задачи с места постановки задачи не просматривается.

Следователь отправился в штаб батальона, приближалось время обеда. Черкасов, неприветливый, угрюмый, подошел к ротному, пожал ему руку:

– Спасибо.

– За что? Как было, так я и сказал.

– Если бы все так читали протоколы, может, все произошло бы иначе.

– Что, бойцы воскресли бы?

– Ты тоже хочешь меня на крюк подвесить? Я сам с ними был. Мне дико повезло.

– Это точно, тебе повезло, есть повод радоваться, твой ангел показывает мастер-класс. Только не рад ты почему-то. – Ремизов не хотел его упрекать, зная, как тяжело сейчас замполиту. Действительно, живым Черкасов остался случайно, но если бы он делал то, что должен, то и все солдаты остались бы живы.

– Но ведь это же командир дивизиона стрелял. Это же он их убил.

– Разве я спорю? Но почему ты не сообщил свои координаты, почему не сообщил, что дом занял? Почему, Коля?

Вечером Черкасов снова был пьян. То он снова оправдывался, то пытался вызвать к себе жалость, то играл своей обреченностью, вспоминал Толика Рыбакина, а потом с чувством, но без голоса распевал блатной шансон. «Таганка, все ночи полные огня, Таганка, зачем сгубила ты меня…»

После очередного долгого отсутствия Черкасов прибыл в роту бодрым.