Папоротники представлены весьма скудно. Имеющиеся фрагменты принадлежат к 4 различным типам, но виды едва ли можно определить. Один фрагмент относится к Cladophlebis, встречающемуся в юрских отложениях; другой дает право отнести его к Thyrsopteris, найденному в юрских отложениях Восточной Сибири и Англии; третий – к Onychiopsis, характерному для верхней юры; четвертый, по-видимому, близок к Asplenium petruschinense, описанному Геером и найденному в юрских отложениях Сибири. Этот экземпляр замечателен тем, что клетки эпидермиса (клетки кожи) листа оставили на камне явственные отпечатки.

По своему богатству иглами хвойных, по бедности папоротниками и отсутствию цикадовых флора Земли Франца-Иосифа представляет в общих чертах такой же характер, как флора верхней юры на Шпицбергене, хотя виды несколько и различны. Подобно флоре Шпицбергена она не указывает на особенно благоприятный климат, хотя, конечно, последний был много мягче, чем в настоящее время. Отложение происходило, без сомнения, по соседству с хвойным лесом. Представленные образцы позволяют отнести эту флору скорее к верхней (белой) юре, чем к средней (бурой)» [414] .

Бесспорно, это был внезапный и весьма резкий переход от долгой бездеятельной жизни в нашей зимней берлоге, где ничто не благоприятствовало научным занятиям, в этот настоящий научный оазис, где представлялись широкие возможности для научной работы, под руками находились книги и необходимые инструменты, а время досуга можно было посвятить разговорам на самые различные темы с людьми, имеющими те же научные интересы. В лице ботаника экспедиции мистера Гарри Фишера я нашел человека, горячо интересующегося фауной и флорой полярных стран.

Его обстоятельные исследования растительного и животного царства, в особенности первого, как на суше, так и в море, несомненно, намного расширят наши сведения о существующих здесь биологических условиях. Не скоро я забуду приятные беседы с ним, когда он рассказывал о своих наблюдениях и открытиях. Его рассказы находили тем более ревностного слушателя, что я давно был лишен подобного удовольствия и представлял собой как бы высохшую ниву, которая после годичной засухи жадно впитывала в себя влагу. Были у нас и другие развлечения.

Когда мозг утомлялся от непривычной работы, я вместе с Джексоном отправлялся на склон горы пострелять кайр, которые кишмя кишели наверху под базальтовыми стенами. Сотнями сидели они на уступах и в нишах утесов. В некоторых местах гнездовали моевки. Здесь царила веселая жизнь и беспрестанное движение. Мы взбирались на высоту 150 метров. Перед нами далеко расстилалось море и над ним стаями носились взад и вперед кайры. Иногда мы подбивали на лету одну-другую. При каждом выстреле эхо прокатывалось по скалистым ущельям, и тысячи птиц, шумя крыльями, с оглушительными криками бросались вниз с уступов, словно порыв ветра сметал с гор облако пыли.

Мало-помалу птицы возвращались в свои гнезда, хотя некоторые падали на пути жертвами наших выстрелов. Это был «курятник Джексона», умевшего его использовать. Почти ежедневно слышались его выстрелы, и не было дня, чтобы к столу не подавались жареные кайры. Осенью англичане запасли немало битой птицы на зиму.

Иногда Джексон в обществе Бломквиста отправлялся наверх собирать яйца. Они брали с собой приставную лестницу, с помощью которой Джексон карабкался на отвесные утесы. Эти налеты на гнезда меня не прельщали: казалось, что недолго и шею себе сломать на этих шатких базальтовых обрывах, где из-под ног непрерывно катились камни. Словом, я этим спортом не увлекался. Не могу отрицать, однако, что яйца были превкусные.

К завтраку они подавались всмятку, к обеду в виде яичницы. Но просто удивительно, до чего мне трудно было лазить по крутым склонам. Помню, когда я в первый раз лез за Джексоном на гору, через каждые сто шагов приходилось останавливаться и переводить дух. Очевидно, давало себя знать долгое сиденье на одном месте, а может быть, и малокровие развилось за зиму, проведенную в нашем логове.

Но дело было не только в этом: при одном взгляде с высоты на крутизну скал я испытывал неприятное чувство – начиналось головокружение, и было трудно спускаться вниз; я предпочитал садиться и съезжать вниз на собственных «салазках». Спустя некоторое время это неприятное чувство прошло, и я снова привык к высоте. Одышка у меня тоже уменьшилась, под конец я мог лазить вверх по скале совсем как все нормальные люди.

Между тем время шло, а английское судно не показывалось. Я и Иохансен начинали ощущать некоторое нетерпение; мы уже поговаривали между собой о том, что, быть может, судно не пробьется в этом году сквозь льды и экспедиции придется зимовать здесь. Мысль об этом вовсе не радовала: находиться так близко от дома и не иметь возможности добраться до него! Мы жалели, что не продолжали тотчас своего пути на Шпицберген, – тогда бы мы, пожалуй, находились уже на паруснике. Чего ради мы остались?

Ну, этому, конечно, легко было найти объяснение. Хозяева были так любезны и радушны, что мы превзошли бы спартанцев, если бы устояли перед их приглашением. Мы столько испытали, прежде чем попали в теплое и уютное гнездо. Здесь все тяготы заключались лишь в том, чтобы сидеть и ждать. Но ждать тоже дело нелегкое, и мы снова стали всерьез подумывать: не тронуться ли в путь к Шпицбергену? Не поздно ли? Была уже середина июля, и хотя, вероятно, мы двигались бы довольно быстро, все же на пути могли встретиться непредвиденные препятствия, и прошел бы по крайней мере месяц, а то и больше, прежде чем мы достигли бы вод, где можно было рассчитывать встретить судно.