– Я постараюсь вам помочь, но для меня главное Хигер и kania z piskletami, – заявил он.

Мама спросила Берестыцкого, не видел ли он в той группе ее отца, но тот не мог сказать ничего определенного. Возможно, он уже знал, что дедушки в группе Вайсса нет, но не хотел, чтобы мама узнала эти печальные новости от него.

Я слышала рассказ Берестыцкого и была счастлива: нас ищет обожаемый мною Соха, а рядом с ним нам ничего не грозит! Он сам говорил мне, что все будет хорошо, и поэтому я летела к месту встречи с ним и всеми остальными, словно на крыльях. Конечно, нам опять пришлось долго идти по скользкому карнизу, а потом еще и пролезть через узкую трубу, но на этот раз я не замечала ни трудностей, ни времени. Когда мы наконец добрались, лицо Сохи, окруженного толпой людей, озарилось широкой улыбкой.

Соха был очень рад видеть нас, но я сразу заметила, что он раздражен и обеспокоен: что делать с этой толпой в 70 человек?! Кроме того, он явно злился на Вайсса. Ума и сообразительности Сохе было не занимать, и он подозревал, что Вайсс собрал с этих людей деньги, пообещав им спасение. Как ни старался Вайсс представить их незнакомцами, случайно примкнувшими к нему, в большинстве своем, как догадывался Соха, они были его друзьями или приятелями. Подтвердить свои подозрения Сохе не удалось, но по всему было видно, что это так и есть, и со временем к такому же выводу пришел и мой отец.

Мама быстро обшарила взглядом толпу в поисках своего папы и несколько раз выкрикнула его имя. Она начала спрашивать у людей, не видел ли его кто-нибудь, но они, обеспокоенные судьбой своих друзей и родственников, не обращали на ее расспросы особого внимания. Оставалось надеяться на лучшее.

Независимо от того, брал или не брал деньги Вайсс, такое количество людей создавало массу проблем. Приглядывать за ними было не только очень сложно, но и очень рискованно: чем больше народу, тем сложнее скрывать их присутствие. Соха думал, что нам не следует оставаться в такой большой компании – слишком опасно и для нас, и для него с товарищами. Сохе не нравилось, что его поставили в такую ситуацию и возложили на него ответственность за будущее этих людей. Среди них были и дети, а Соха просто не мог бросить их на произвол судьбы. Но ведь ни Соха, ни его товарищи не подписывались на такие условия! Соха сказал, что не может выставлять себя перед этими людьми богом, потому что даже бог никогда не взялся бы за заведомо провальное предприятие.

Соха отвел папу в сторонку и сказал, что ему нужно поговорить с Коваловым, чтобы определиться: то ли найти место, где можно спрятать эту толпу, то ли найти новое место для исходной группы, то ли вообще отказаться от дальнейших действий.

Через несколько мгновений Соха с Вроблевским ушли. Присоединившихся к нашей группе новых людей это вывело из себя, и они начали кричать и ругаться на Вайсса, но тот не мог ничего сделать, а идти нам было просто некуда. 70 человек заполняли пространство небольшого бокового тоннеля. Папа узнал это место. Прямо над нами была площадь на углу Цыбульной и Божничьей улиц, где до войны по выходным была ярмарка. Я помнила, как меня, совсем еще маленькую, водили на этот рынок, помнила восхитительный запах куликовского хлеба и гомон толпы. Я не могла взять в толк, как это жуткое место, где мы стояли теперь, могло находиться под той солнечной, полной чудесными запахами площадью? Я закрыла глаза и попыталась представить рынок. Папа прошептал мне, что скоро утро, и я вдруг сообразила, что давным-давно не задумывалась о том, что происходит наверху. Вполне возможно, там было светло. Вполне возможно, там было темно. Для нас это не имело значения.

А вот и еще одно ощущение, навсегда связанное с воспоминаниями: запах куликовского хлеба. Я вспоминала этот запах в львовской канализации и вспоминаю его теперь. Когда я наконец перебралась в Нью-Йорк, мне быстро приелся фабричный хлеб, продававшийся в магазинах. Это были 1970-е, и в супермаркетах был только «Wonder Bread». Но как-то раз, когда мы ехали в машине по Бродвею в районе 80-й улицы, я почувствовала через открытые окна этот самый восхитительный запах.

– Куликовский хлеб! – завопила я. – Куликовский хлеб!

Я ужасно разволновалась, выскочила из машины и пошла на запах. Я перешла через улицу и оказалась в хлебном отделе знаменитого «Zabar’s» среди свежеиспеченных батонов и буханок, от которых исходил точно такой же запах, как от тех булок, что продавались на рынке, находившемся над первым нашим подземным убежищем. До этого я никогда не слышала о «Zabar’s», но открыла его для себя именно благодаря воспоминаниям.

В том тоннеле, где нас оставил Соха, было не так-то много сухих участков пола. Большинство людей стояли. Мама нашла камень, на который можно было присесть, и пристроила нас с Павлом у себя на коленях. Она крепко прижала нас к себе и попыталась убаюкать, но я спать, конечно, не смогла. Павел немного подремал, а я просто обнимала маму и слушала, как она беззвучно плачет по своему отцу и по всем нам. Мужчины тихонько говорили о том, что делать дальше. Все мы говорили только шепотом – спорили тоже шепотом, и мне, как помню, показалось забавным, что даже на повышенных тонах люди продолжали говорить очень тихо.

Через некоторое время стало очень трудно дышать. Свечи то и дело гасли, потому что огню не хватало кислорода. Сообразив, что происходит, мы стали пользоваться свечами гораздо экономнее. Фонарики, довольно быстро «сдохли». Большую часть времени мы сидели в темноте. Что ж, смотреть-то там все равно было не на что! Стоило только появиться хоть маленькому лучику света, и становились видны сотни бегавших вокруг крыс. Гораздо лучше, подумала я, просто ничего не видеть.

Тогда тоннель казался мне большим и просторным, но в действительности он был всего 3–4 метра в ширину и метров, может, 6–7 в длину. Потому свечи так быстро и гасли. Между людьми почти не было свободного пространства, и каждый буквально дышал тем воздухом, что выдыхал сосед. Мы сидели, касаясь ног окружающих нас людей. Я сидела невысоко над полом тоннеля, и со своего места могла видеть ноги нескольких других детей. Я стала вспоминать, когда видела детей в последний раз. Мне хотелось поговорить с ними, но я не могла. Я еще не умела говорить громким шепотом, как взрослые, и поэтому молчала и вела себя как можно тише. Все вокруг тоже старались не шуметь, избегали ненужных движений и звуков, постоянно гадая о том, что там, на улице над нашими головами. Я полагаю, что все эти незнакомые нам люди думали о своих родных и близких. Нам об этом думать уже было не нужно – мы знали, что все наши давно в руках немцев. Нас осталось четверо. Да еще дядя Куба.

Я вспоминала своего Мелека. В той обстановке, в окружении стольких людей, я не могла беседовать с ним открыто и поэтому говорила с ним без слов, про себя. Но он и так меня слышал.

«Ну, и что ты обо всем этом думаешь?» – спросила я его.

«Все не так-то уж и плохо, Крыся», – ответил он.

Такой уж он был, мой Мелек, – всегда старался поддержать и обнадежить меня! Такая уж была я. Я старалась убедить себя, что все будет хорошо.

А снаружи заканчивал свое существование «Ю-Лаг». Подробности мы узнали потом, но в ту ночь все мы чувствовали это сердцем. До войны в городе было 150 000 евреев, а после окончательной ликвидации останется всего 5000 узников Яновского лагеря. Папа узнал, что пригнанные Гжимеком машины, под завязку груженные трупами, несколько десятков часов курсировали между «Ю-Лагом» и пригородами. После трехдневной «акции» гетто обратилось в пепел. Всех, кого немцы не смогли расстрелять или вывезти в лагерь, они просто сожгли вместе с домами.