Историческое назначение AX состоит в защите, поощрении и развитии классического стиля.

Отказ какой-либо AX от своего исторического назначения, в случае если он не сопровождается соответствующей сменой названия и статуса, означает, что имя AX демагогически используется в чуждых ее идее целях и превращается в один из фальшивых знаков, которые, циркулируя в обществе, способствуют постепенной девальвации ценностей европейской культуры. Напротив, решительный разрыв с практикой стилевых компромиссов и восстановление верности своему назначению при одновременном отказе от чуждой ее природе, хотя и всегда ей навязывавшейся, ориентации на идеологическое доктринерство дает современным AX шанс сделаться питомником искусства будущего.

Но это лишь при условии, что будущее на самом деле принадлежит свободе. Пока же сомнения в такой перспективе человеческой истории остаются небезосновательными. Нет смысла вновь повторять то, что умные люди уже многократно и красноречиво писали о массовой культуре и ее возрастающей опасности для свободного общества: я все равно не сумею сказать об этом лучше их. Вряд ли стоит говорить и о деградации культурной элиты: об этом тоже писалось, да и к тому же темпы этого процесса так велики, что те, кому моя статья адресована, наверняка сами успели его заметить и для себя констатировать. Отмечу только, что одним из его следствий явилась парадоксальная ситуация: то искусство, которое уже давно обнаружило свою полную несостоятельность, так что теперь, казалось бы, каждому должно было стать ясно, что на деле это никакое не искусство вовсе, именно теперь, после пережитого им краха и публичного позора, оно приобрело в обществе столько престижа и влияния, сколько его адептам и не снилось во времена, когда среди них еще попадались пусть по большому счету и неумные, но по крайней мере даровитые люди. И это колоссальное влияние используется ныне сполна. Без всяких оглядок на принципы свободы и терпимости торжествующее самозванство навязывает себя всем и каждому: и эстетически традиционалистскому большинству, и интеллектуальному меньшинству, которое, как и большинство, стало теперь молчаливым. Почему же такое могло произойти?

Мне думается, что причина – в характере той сложной эпохи, которую психически переживает человечество и которой больше всего подошло бы, на мой взгляд, название постпатриархальной. Эта эпоха может быть охарактеризована как переломная, поскольку психический тип, ей присущий, лишен особенностей, которые обеспечивают цельность внутреннему миру человека. Определить данный тип можно только путем отрицания за ним тех свойств, которые определяют стадиально ему предшествующий тип патриархального человека и стадиально следующий за ним (хотя исторически его формирование началось еще в античной Греции) тип человека свободного.

Патриархальный человек догматичен. Чувство самотождественности и, как следствие, психическая стабильность опираются в нем на систему статичных представлений о мире и о собственном предопределенном месте в мире. Напротив, тип свободного человека отличает сознание того, что нет и не может быть никаких окончательных гарантий истинности любой картины мира. Свою внутреннюю опору он ищет и находит в сфере не «онтологии», а гносеологии и праксеологии, – говоря точнее, психическую цельность ему способна дать лишь уверенность в высокой надежности собственных познавательных методов, так же как приемов практического использования добытых с их помощью вероятностных знаний. Зазор между этими двумя типами – патриархальным и свободным – и есть то место на классификационной шкале, которое подобает постпатриархальному человеку. Человек, не ставший внутренне свободным, но при этом утративший опору догматического мировоззрения, – это постпатриархальный человек, определяющий своими по сути дела неразрешимыми душевными проблемами и метаниями в поисках самоидентичности характер текущей эпохи. То и дело исчезающие из мира его представлений старые верования и стереотипы оставляют по себе зияющие пустоты, которые рождают страх и растерянность и настоятельно требуют заполнения. В поисках такового постпатриархальный человек мечется от ностальгического традиционализма к новым догмам и обратно, наспех соединяет первое со вторым и, наконец отчаявшись в надежности и первого, и второго, и их соединения, бессильно падает в объятия нигилизма, который, однако, тоже является догматизмом, только его отрицательной разновидностью. Постпатриархальный человек легко внушаем, поскольку унаследовал от человека патриархального низкий уровень критических способностей и потребность верить, но при этом не сумел перенять от своего стадиального предшественника способность к постоянству верований. Его горячее желание верить во что-нибудь (при том, что предмет веры имеет второстепенное значение) побуждает его игнорировать разницу между серьезными доводами и демагогией даже в тех случаях, когда он способен ее заметить. Постпатриархальный человек охотно доверяется, в частности, тем, кто выставляет себя новаторами, и легко включается в деятельное ядро их приверженцев и почитателей. Более всего его убеждают грубые эффекты и резкие контрасты, которые подавляют в нем робкие попытки противодействия со стороны интеллекта и тем самым устраняют внутренний дискомфорт сомнения. Соответственно его кумиры – это те, кто не стесняется средствами ради ошеломительных эффектов, близких к шоку. A поскольку самой шокирующей позицией обыкновенно оказывается позиция тотального отрицания, то одновременно это те, кто ее соответствующим образом демонстрируют.

В свою очередь эти его кумиры, а также их менеджеры и вообще все, кто так или иначе формируют мир его пылких пристрастий и побуждают к действию, сами являются порождениями постпатриархальной эпохи, только, в отличие от пассивной в своем целеполагании массы деятельных поклонников, эти люди представляют собой активную разновидность постпатриархального человека. Распад патриархальной системы эталонных мнений о мире и социуме, утрата предопределенной и устойчивой самоидентификации с определенной социальной ролью приводит постпатриархального человека этой разновидности не столько к беспорядочным поискам вовне верований-субститутов (как в случае с пассивной разновидностью), сколько к попыткам самостоятельно оценить себя и свои отношения к окружающему миру. Все эти попытки, однако, безуспешны. Ибо данный человек, выйдя из патриархального состояния интеллектуальной подчиненности, остается все еще близок к нему тем, что не имеет навыка смотреть на вещи и себя самого сторонним, независимым взглядом. Его суждения – это суждения эгоцентрика: на все он глядит с позиций собственного Я, отчего и видит себя самого без малейшего отступа, словно прижавшись вплотную к собственному отражению. Так же, как он воспринимает свои недостатки, свифтовский Гулливер видел свою хозяйку-великаншу: крошечные, по великанским масштабам, шероховатости и царапины на ее коже чудились ему страшными язвами, отчего эта великанская красавица казалась ему безобразной. Соответственно воспринимает этот человек и свои достоинства: с предельно близкой дистанции они мерещатся ему несоразмерно большими. Таким образом, его самооценка предельно амбивалентна: он одновременно видит в себе и жалкое ничтожество, и величайшего гения. Подобное искажение реальных пропорций снабжает его мотивами для двойной обиды: и на природу, якобы унизившую его больше всех других людей, и на общество, не пожелавшее оценить его величия. В современном обществе, с разрушенной системой социальных страт и торжествующим духом эгалитаризма, таким человеком само собой постепенно овладевает стремление добиться полной компенсации за переживаемую им обиду, по мере сил сводя все к состоянию, при котором все равны, как в коммуналистской общине или – того больше – на кладбище, и все уравнено под нуль. Это стремление и есть, в сущности, то, что называется нигилизмом. Порой оно может высказываться и в словах, но лишь невнятно; как правило же, проявляется немой обидой и выражается особым неподражаемо-холодным блеском глаз, красноречиво говорящих о глубочайшей и при этом – независимо от возраста – детской обиде, а также о полнейшем презрении к обидчику-миру, о непоколебимой уверенности в том, что теперь-то этот обидчик лишил себя всяких прав на снисхождение.

Для такого человека пути к удовлетворению его главного желания могут быть разными. Но высшую радость он должен испытывать тогда, когда, повинуясь его небрежному жесту, огромное множество разумных с виду людей превращается в зачарованную толпу, дружно повторяющую, что голое ничтожество – на самом деле король в драгоценной мантии, и когда на утверждение, что король – голый, каким бы внятным оно ни было и от кого бы ни исходило, эта толпа отвечает глухим молчанием.

Активный подтип постпатриархального человека отличается не столько стремлением к славе как таковой, сколько к славе, добытой путем, который, согласно обычным представлениям, ведет к бесславию. Прослыть умным за глупость и гением за никчемность – вот то, что ему важнее всего. Наиболее же типичному представителю этой разновидности не так уж и надо убеждать публику в собственной гениальности. Для него высший шик – это, самому оставаясь в тени, суметь представить слабоумного гением, хама человеком с добрым сердцем, урода красавцем. Чем это не торжество эгалитарного идеала! И претендующая на уважение к себе публика унижена до веры в абсурд, и ничтожные людишки подняты невероятно высоко над своим естественным уровнем. Именно к этому стремился наш Коппелиус: все смешалось, верх перепутался с низом – карнавал!

И все же, как этому новому Коппелиусу удается достичь такого сногсшибательного результата? Ведь, в отличие от гофмановского прообраза, он не вышел ни умом, ни искусством. Здесь, как во многих случаях, когда действующая сила слаба, ее эффективность надо объяснять податливостью ее объекта. Нужна публика с пластичным, как глина, интеллектом и таким же восприятием. Но подобная публика есть; это те самые постпатриархальные люди пассивного типа, о которых говорилось выше. При всей своей интеллектуальной пассивности, эти люди одержимы прозе-листским рвением, так что расширение круга неофитов есть лишь вопрос времени. А что касается средств, то над ними долго думать не надо; достаточно лишь почаще и погромче повторять, что белое – это черное, красивое – это уродливое, и наоборот: что пустое – это полное, а «Черный квадрат» – шедевр живописи. А главное – побольше показывайте таких шедевров, да так, чтобы все их непременно видели и чтобы спрятать от них взгляд или увернуться было некуда. Вы и заметить не успеете, как все вокруг вас оживет и задвижется, наполнится ярким энтузиазмом. Только дерзайте!

Склонный к быстрому пресыщению, обладая свойством легко надоедать самому себе, постпатриархальный человек активного типа любит время от времени примеривать на себя чужие наряды. Так, овладевает им порой и странная любовь к классическому гардеробу. Однако, не имея терпения обучиться ни правилам драпировки, ни способам ношения гиматиев или тог, он выглядит в них еще нелепее, чем в своей обычной одежде. Приметив это, постпатриархальный индивид пытается, – как говорят в таких случаях, – обратить собственную нужду в добродетель, представляя дело так, будто он пародирует древних или – еще лучше того – «творчески переосмысливает» их. Но скрыть мотивы таких попыток делается все труднее. Когда, например, подобная игра в древность ведется в области живописи, исправить положение не помогают даже буквальные заимствования фигур и фигурных групп из классических произведений: если эти фигуры введены ради общего эффекта картины, то он просто жалок; если все-таки ради их собственной красоты – то это заурядный плагиат.