Чтобы нагляднее стала связь между регламентацией форм выражения и свободой высказывания мнений, вообразим на минуту, что в помещение, где идет дискуссия (все равно по каким вопросам – политики или ботаники), внезапно впрыгивает некто в шутовском наряде, приплясывая, распевая задорные куплеты, шумя трещоткой и явно не собираясь скоро все это прекращать. Понятно, что ведущий поступит совершенно справедливо, если попросит назойливого шутника выйти вон, так как долг ведущего – заботиться о поддержании психологической атмосферы, обеспечивающей сосредоточенность участников на предмете и логике дискуссии. Нормальный ведущий скорее потерпит чрезмерно резкие полемические выпады дискутирующих против него самого и друг против друга как проявления – пусть и чрезмерные – естественных для дискуссий эмоций, чем допустит, чтобы кто-то непрошеный намеренно отвлекал и рассеивал внимание участников. Но мысли, приученной скакать и приплясывать, никакие заботы самых опытных ведущих не в силах придать нормальный ход. Чем вызвано повсеместно констатируемое падение эффективности научных исследований, особенно заметное в гуманитарной области? Плохо это или хорошо, но человеческая мысль неразрывно связана со своим чувственным выражением. То, как люди той или иной эпохи мыслят, зависит от того, как они свою мысль артикулируют: каков у них синтаксис и даже интонация речи, какими жестами они ее сопровождают. Эти материальные формы не только отражают мысль, но и формируют ее; соответственно в становлении интеллектуальной культуры общества в целом огромную, если не главную роль играет искусство. Ни «Введение» Порфирия, ни «Суммулы» Петра испанского, ни все прочие популярные в Средние века учебники логики не смогли сами по себе сделать культуру логического мышления прочной и укорененной. В эпоху Возрождения было понято, что для этого потребен Цицерон, сумевший отразить богатство и сложность логических форм и структур в живом потоке волнующих и прекрасных латинских речей; недаром именно этот автор сделался кумиром гуманистов. Гибкая греческая логика стала неотъемлемой частью новой европейской культуры только после того, как через тексты Цицерона, а затем также Боссюэ и ему подобных, через сценическое слово Корнеля и Расина, при этом подкрепляемая безотчетными повседневными впечатлениями от ясно структурированных архитектурно-ордерных форм, она была пережита образованным европейцем в его эмоционально-эстетическом опыте, а не только почерпнута из учебников. Роль искусства в усвоении психикой логических моделей, в формировании собственно менталь-ности (т. е. стиля мышления) и по сей день остается велика.

Однако в последнее столетие характер этой роли совершенно изменился. С конца XIX в. относительная гибкость и артикулированность форм эстетической среды культурного человека стала сменяться ее брутальностью и, одновременно, как это ни странно, – расплывчатостью. Повсеместно эстетизируется алогизм. Те эстетические впечатления, которые воспринимает отзывчивый современный интеллектуал, заставляют его мысль нестись в лихорадочном темпе и произвольно, повинуясь случайным ассоциациям, перескакивать с предмета на предмет, в итоге бессильно обмякая на том самом месте, с которого она начала свою скачку. Никуда не деться от того, что стиль мышления из искусства постепенно проникает даже в науку. Алогичная сюрреалистическая муза уже породила «сюрреалистов» от гуманитарного знания; на очереди дня – научный абсурдизм, так что недалек день, когда мы будем сидеть в конференц-залах, с глубокомысленным видом внимая теоретическим докладам в стиле Беккета или Ионеско. Ну а тогда… что ж, тогда будет уже рукой подать до тотального абсурдизма в судах и органах государственного управления.

Такова цена, какую человечество заплатило и, увы, заплатит еще за происшедшую эстетическую революцию. Печальным ее итогом может стать интеллектуал без интеллекта, а значит – демократия, лишенная своей главной опоры, неуклонно перерождающаяся в собственную противоположность, но сохраняющая при этом в качестве грандиозной потемкинской деревни все свои правовые и институциональные атрибуты1.

Как видно, свободное эстетическое самовыражение далеко не всегда безобидно для тех, кому оно адресовано.

Чем же защитить интеллект, эту основу свободного общества, от разрушающего влияния декадентства? Решительно прекратить его навязывание – не только право, но и долг либерального государства, ибо ситуация, при которой люди оказываются вынуждены получать декадентскую продукцию в нагрузку к необходимым для них благам, потреблять ее против собственного желания, несовместима с их статусом свободных граждан. Но дальше этого меры по сдерживанию декадентства простираться не могут, не превращая защиту социально-психологического фундамента демократии в отрицание ее самой. Что же либеральному государству делать? Ждать, когда в обществе возродится и станет преобладающим тип «изнутри ориентированного человека», а ненужное такому человеку декадентство исчезнет за отсутствием спроса? Но не приведет ли бездеятельное ожидание торжества либерального идеала к тому, что время его прихода будет отодвигаться все дальше, пока для вконец одичавшего человечества не настанет момент, когда ждать уже будет нечего?

Полагаю, что последовательное в своих принципах либеральное государство должно поддерживать искусство, являющееся реальной альтернативой декадентскому. и в этом нет ничего противоречащего философии такого государства. Его обязанность по поддержанию свобод не ограничивается слежением за их соблюдением и пресечением их нарушений. Столь же важно для него поддерживать в обществе сам дух свободы, поощрять в гражданах готовность и воспитывать способность к демократическому поведению, без чего свобода очень скоро и легко превратится в фикцию даже при самом либеральном законодательстве. Говоря иначе, либеральное государство обязано иметь свою культурную политику.

В чем состоит принципиальное отличие этой последней от культурной политики авторитарно-патерналистского государства? Отнюдь не в большей мягкости (или либеральности в бытовом смысле этого слова). изначально обуздывая, а иногда и в зародыше губя инициативу граждан – и добрую, и порочную, – авторитарно-патерналистское государство может привести общество к полной ему покорности и потом безбоязненно демонстрировать великодушие и терпимость («либеральность») во всех областях жизни, включая культуру. Иное дело – государство по-настоящему либеральное: оно не может, оставаясь самим собой, пресекать выражение даже потенциально опасных настроений, даже деструктивных по своему духу идей, если они прямо не направлены против его основ и не навязываются гражданам помимо или против их воли. Противодействовать угрозе деструктивных тенденций либеральное государство сумеет только в случае, если постоянно будет готово к своевременному и решительному отпору поведенческим проявлениям разрушительных сил, а также к пресечению посягательств на права граждан. Поэтому оно может и нередко вынуждено быть жестким в своей политике, включая культурную; так, оно поступает в полном соответствии со своими принципами, когда решительно пресекает и наказывает нарушения культурных прав своих граждан.

Таким образом, одно из отличий культурной политики либерального государства от культурной политики государства авторитарно-патерналистского (равно как тоталитарного) – это соблюдение принципа невмешательства. Главное же отличие либеральной культурной политики от авторитарной – это присущий ей принципиальный адогматизм, забота не о привитии и культивировании системы мировоззренческих представлений и поведенческих стереотипов, но о формировании определенного стиля мышления, а именно – свободного от каких-либо стереотипов, активного и творческого, и одновременно критичного и корректного. Такой стиль – это не чисто психологический, но социально-психологический феномен: он основан на уважении и заинтересованном внимании мыслящего субъекта к антитезису, т. е. к позиции реального или интериоризованного (дублированного его воображением) оппонента, и представляет собой основу культуры дискуссии – состязательного процесса поиска истины, способность к которому есть решающий показатель того, насколько далеко ушло то или иное общество от состояния варварства и приблизилось к цивилизованному состоянию. Культура дискуссии включает несколько моментов. Это, во-первых, готовность ее участников считаться с регламентом как средством, обеспечивающим всем равную свободу высказывания (заметим, кстати, что в стихийно-анархическом сознании человека богемы представления о регламенте и свободе исключают друг друга, и это лишний раз показывает антидемократическую природу данного сознания), уважительное отношение к оппоненту, одно из следствий которого – забота о внятности собственных высказываний на всех уровнях, вплоть до звуковой артикуляции. Это также способность не только внимательно слушать оппонента, но и эмпатически, т. е. посредством эмоционального себя с ним отождествления усваивать его интеллектуальные установки, быть способным увидеть предмет его глазами и даже сформулировать за него то, что им не сказано, а может быть, и не осознано, и т. д., и т. п. Одним словом, это целый комплекс качеств, которым определяется социально-психологический идеал либеральной философии; его реализация – вот конечная цель культурной политики либерального государства.

Важным ее компонентом является политика в области искусства. Понятно, что, будучи адогматической, нацеленной прежде всего на стимулирование независимой умственной активности, такая политика должна воздерживаться от поощрения идеологизированного искусства, этого инструмента суггестивного (осуществляемого в обход сознания) воздействия на умы, живучего рудимента авторитарно-патриархального общества; искусство, служащее средством пропаганды или прославления, останется без ее поддержки. Но должно ли быть приоритетным для такой художественной политики какое-либо стилевое направление, и если да, то какое? Думаю, что если не запутывать вопрос, руководствуясь характерными для текущего исторического момента стереотипами и пристрастиями, то ответ будет только один: да, должно. И это направление – классицизм. Ибо классицизм – это путь к классике. Путь долгий и трудный, возможно, самый долгий и трудный из всех, что открыты художнику. Но это путь к искусству, вполне согласному с человеческим достоинством и свободой, воплощающему во всех своих формах – как изобразительных, так и, в равной мере, неизобразительных – идеал свободного человека, живой образ его ясного и гибкого ума.