Ветеран замолчал, задумался. Вспоминал.

– Ну и что дальше-то, Селиваныч? Взяли Дубно? – Шелапут наполнил лафетнички.

– Дальше? А дальше – взяли мы это Дубно, фрицы от нас такой прыти – с отчаяния – не ожидали, это верно. Но быстро окружили – крепко немец умел воевать, грамотно, не отнимешь… Ну и положили всю нашу танковую дивизию, а с ней и мотоциклетный полк. Комиссары ведь только строить умели, а воевать – шиш. Этот Попель там только мешал, хотя не трусил, даже геройствовал. Но как? Как боец, а не как полководец, едить его за ногу. Но я так скажу: лучше бы они с комкором тогда под расстрел встали – много бы жизней спасли. Из окружения совсем немного вышло, да… Тогда я первую медаль получил, где она… вот – «За боевые заслуги».

Много еще чего рассказывал Иван Селиванович такого, чего и водка не брала. Шелапут и Сергей слушали да наливали, пока все бутылки не опустели.

– Ладно, Ветеран… Селиваныч, пошел я, – сказал Сергей, – меня Василина обыскалась уже, наверное. Еще раз поздравляю!

Шелапут погладил свой ежик и тоже встал.

– Ты, батя, это… мент прав был, запри награды-то посерьезней, не носи на груди без повода, как раньше. И не показывай никому – на 9-е Мая рассмотрят и расспросят, кому интересно. Тебя и так все знают… авторитетно. Я, пожалуй, тоже пойду – смена у меня завтра.

Иван Селиванович огорчительно развел руками – ему не хотелось отпускать такую благодарную аудиторию, давно уже никому он про прошлое так упоенно не рассказывал, когда это прошлое вдруг вернулось, как и само – победоносно. Когда мужчины закрыли за собой дверь, Иван Селиванович вдруг обмяк и лег на тахту – в животе опять больно завертелась какая-то шестеренка, словно наматывая на себя кишки.

Шелапут, однако, к себе не пошел. Выйдя во двор, закурил, сев, по тюремной привычке на корточки, спрятал сигарету зажженным концом внутрь ладони, так что заметить по огоньку, что здесь кто-то есть, было в сгущающихся сумерках непросто. Вечера были еще по-зимнему холодные, но водка грела изнутри. Шелапут представил себя на месте Ветерана перед рукопашной на Прохоровском поле и покачал головой. Интересно, кто как бы себя вел там, на войне, из нынешних. Артист, эта спившаяся тля, наверняка бы при штабе кантовался или вообще себе какую-нибудь броню организовал да продуктами приторговывал. А скорее бы – в полицаи пошел, людей шибко ненавидит. Правильно он ему скулу пощупал. Ветерану, если бы про Кольку сказал, весь праздник бы испортил, бродяга. Селиваныч ведь в нем души не чаял, а тут такое… предательство, по-другому и не скажешь. Да… Серега бы в пехоте и трех дней не выжил бы, хватка не та, но погиб бы честно, тут вопросов нету. Платон, вот интересно, Платон, скорее бы, как инженер, на заводе где-нибудь в эвакуации вкалывал, те же танки выпускал. Но не филонил, ковал бы победу, как говорится, изо всех сил. И на фронт бы просился наверняка. А может, и воевал бы, он парень не гнилой, только мечтательный какой-то, до зауми. Шелапут подумал про себя. При его характере-то ему явно рано или поздно светил штрафбат, уж тропка такая. Ну а там долго не жили. Хотя вона – Ветеран не только выжил, но и награды до сих пор обмывает. Но он в офицерском штрафбате искупал, а его в какую-нибудь штрафроту – на мясо.

Шелапут закурил еще одну сигарету – от предыдущей. Да… на зоне у него тоже моменты были – пан или пропал, рукопашная или такое, о чем думать даже не хочется. На одной драчливости не выедешь, за каждым жестом и словом следить так надо, как Штирлицу, поди, и не снилось. Был и он, гражданин Кузнецов Алексей Степаныч, на грани провала, да разобралась братва в отличие от прокуроров. Тот, кого в драке пырнули, авторитетом оказался – его и местный «законник» знал уважительно. Но отбрехался, даже не отбрехался, а просто не дрогнул на разборе – ни голосом, ни взглядом. Хотя и пугали и обещали не трогать, если правду скажет. Ну так он правду и говорил – не было у него тогда ножа в руке, на том и стоял. И выстоял, а поскольку в хате себя в обиду не давал, то и авторитет у него был какой-никакой, хотя и не ихней масти он был. В общем, дотоптал зону как честный фраер, и слава Богу.

Шелапут навострил уши и прищурился в темноту – по двору кто-то крался к входной двери.

– Ну-ка, подь ко мне, Колян, – тихо, но внятно сказал Шелапут.

Колька от неожиданности споткнулся и упал прямо к его ногам. Шелапут взял его за ухо, подвинтил и приблизил к своему лицу.

– Ты что, это, недоносок? – так же тихо продолжал Шелапут. – На военные награды отморозков навел, сука? А может, твой дед за них кровь проливал, а? Хотя ты и отца своего не знаешь, откуда тебе про деда знать, сучонок безродный. Повезло тебе по молодости, а если бы ты со мной в одной хате сидел, я бы тебя первым из мальчика в девочку бы обратил. Ты хорошо вникаешь, крыса малолетняя?

Колька от боли и неожиданности разоблачения только промычал – кивнуть головой он не мог, крепко держал его ухо Шелапут.

– Ну, так вникай дальше, бродяга. Тебя ремня и мамка даст, долго помнить будешь. Но мать, какая-никакая, тебя от ментов защищать будет. А от меня тебя никто не спасет, если ты еще в нашем доме скрысятничаешь, я тебе не только ухи, я яйца твои зеленые откручу. Понятно излагаю я тебе правду жизни?

Колька снова согласно промычал, и Шелапут отпустил ухо.

– Смотри, Колян! Ветерану никто про тебя не сказал, даже менты, да и не скажет, я уверен. Но не из-за тебя, ворюга, а только чтоб заслуженного человека не огорчать. А ты теперь – тише воды и ниже травы, чтоб со всеми вежливо, Сал…Пелагею, мамку свою, слушать, а Ветерану помогать – принести чего, в магазин сбегать и все такое. И с дружками своими – шабаш. Узнаю – ну ты понял. Ты понял, сука?

Колька стоял со слезами на глазах и даже от страха не тер опухшего уха, только кивал. Шелапут заставил пацана повторить все слово в слово, потом снова присел на корточки, достал сигарету, помял в руках и уже миролюбивей сказал:

– Тебе не предлагаю, молод ишо. Но и домой пока не ходи, пусть мамка остынет, она тут тебя по всей улице искала, нашла бы – всю душу твою поганую вытрясла бы. Так что приходи позднее, к ночи, когда с нее пыл сойдет. Все – брысь с глаз.

Колька не заставил Шелапута повторять дважды, хлюпнул носом и исчез в темноте. Шелапут закурил, выпустил не видимый уже дым в темный воздух и чему-то улыбнулся. 8

До Рязани никто из Платоновых первых попутчиков не доехал – сошли кто в Ростове, кто в Ярославле. Другие были уже не так интересны ему, души, во всяком случае, он никому не открывал, да никто и не интересовался. Оставшуюся дорогу Платон все больше смотрел в окно – с полки или из тамбура, где курил чаще обычного, и, по обыкновению, размышлял над жизнью. Все подтверждалось – не надо на нее жаловаться, какой бы ни казалась. А все потому, что вот так, случайно, завсегда встретишь в России человека, которому еще хуже, чем тебе, и который, не глядя, махнулся бы с тобой судьбой. Да Платон вслух-то никогда не жаловался, все больше других ободрял, но себе – бывало, конечно… и жалеть себя было приятно. А ведь верно сказал на прощание отец Иоанн, перекрестив и его, и остальных, мол, злу противиться еще далеко не всё, куда важнее не противиться добру, а для этого его видеть надобно, ценить и приумножать по мере сил своих. Тогда Василий-матрос еще глупо хмыкнул – непротивление добру водкою, а зря хмыкнул – прав служитель. Прав, тысячу раз прав – не принимает человек в себя добро, выталкивает, неразумный, злобой своей, злобой и жадностью, обидами зряшными, потому что мнит себя лучше, чем он есть, и требует себе большего, чем достоин, а через это и места для добра в нем не остается совсем. За окном вальсировали березки, мелькали телеграфные мачты, уплывали назад бессчетные покосившиеся деревеньки, где, наверное, тоже так всю жизнь на жизнь жалуются, да живут ведь как-то, тысячи лет живут люди в России и все добру сопротивляются… Смотрел на все это Платон и все больше понимал – не зря поехал, не только во внуке дело, а что-то еще очень важное посадило его в этот поезд да повлекло за тыщу верст, не иначе – судьба.