Карина безнадежно вздохнула. Ее стриженая красивая головка даже упала на грудь, показывая полное изнеможение от тупости собеседника.

– Все будет хоккей, я тебе говорю! Давай лучше поедим спокойно. И вкусно. А то, знаешь, я пельменями чего-то уж перекормился.

– Кушай, кушай. Приятного аппетита! А я, пожалуй, пойду покупать чемодан.

Алексей отложил приборы.

– Какой такой чемодан? Зачем тебе чемодан? Ты собралась куда-то?

– Не куда-то, а откуда-то. С этой квартиры надо деру давать, дорогой, пока не поздно. Отыщут в два счета. В два прихлопа. В два притопа. Нет, прихлопа – будет точнее.

– Истеричка. Все будет путем, я тебе говорю. Новую квартиру снимать – только тратиться зря. На это денег сейчас нету. Да и при чем здесь деньги – это вообще не нужно никому.

Последние слова Алексей говорил уже себе – Карина походкой принцессы уплывала из зала. Алексей невольно остановил глаза на ее юных точеных бедрах, идеально выписывающих плавную женскую траекторию. Красива, чертовка, ничего не скажешь. Такие задницы только в лучших борделях… так, почему опять о борделях? Что она себе только нафантазировала, паникерша, в бордель ее продадут! Прямо багдадские страсти. Все будет нормально, все будет хорошо. По-другому просто и быть не может. Такие вещи случайно не совпадают – и человек у него из Подольска в машине, и кредит дали, и быстро так приняли, без очереди. Алексей ел сочный шашлык по-карски и занимался самовнушением. Конечно, странная расписка, ее, пожалуй, в суд не понесешь, даже рассматривать не будут, но кто говорит о суде? И все равно бумага есть бумага – всегда доказать можно, сколько денег и кому он сдал. Не, свое хотя бы вытащит, об этом и думать не надо. Но почему «вытащит», «вернет»? Есть основания какие-то для беспокойства? Офис солидный, народа много, несут спокойно. Человек, опять же, нужный есть, как говорят в Америке – инсайдер. Алексей подумал, что, пожалуй, надо было этого Архипова заинтересовать в конечном результате. Обещать, хотя бы пообещать отстегнуть немного с прибыли. Для надежности. Потом вообще подружиться, он бы ему поставлял таких же клиентов, откат делили бы. Алексей вспомнил, как всегда наставлял его отец:

«Всегда дружи так, чтобы тебе от дружбы пользы было больше, чем от тебя. Если человек тебе выгоден или может быть выгоден, налаживай отношения. Поноси его врагов, хвали его друзей и его самого. Люди падки на разные вещи, но на лесть падок каждый. То, что он про себя думает втайне, озвучь вслух и прилюдно, он неизбежно будет тебе благодарен, пусть пока тоже втайне, про себя. Нужный человек не должен знать, что он может быть нужен, но он должен радоваться, что оказался нужным именно тебе в нужный момент. Дружи всегда в свою пользу и не будешь жить в кредит. А за свой грош везде хорош».

Мать всегда сильно укоряла отца за такое отношение к людям. Алексей еще подростком помнил их ссоры в Красноярске, в небольшой двухкомнатной квартире.

– Ну, чему ты учишь ребенка, Петя?! Как можно без нормальных человеческих отношений? Ты что, меня любишь тоже по корысти?

– Это ты за меня вышла не по любви, а по нужде. Забыла обстоятельства? Напомнить? Куда бы ты делась, если не я? Спилась бы в своей Ивановке захудалой, а сыночек твой бы по кривой пошел. И дошел бы – до тюрьмы в лучшем случае, а не то пырнули бы по пьяни или сам бы блевотиной под забором захлебнулся. Глянь вокруг, дура! – Отец переходил даже не на крик, а на ор, так что в квартире дребезжали стекла. – Выживают только ловкие! Я на Москву уже нацелился, а она меня тут, сука деревенская, попрекает! Ты своему выблядку хочешь московское образование, а? Я тебя спрашиваю?!

Мать быстро сдавалась и сквозь слезы признавала правоту отца, умоляя больше не кричать. Такие стычки скоро стали регулярными и вспыхивали уже, казалось, без всякого повода. Поэтому Алексей не очень удивился, когда отец сказал ему однажды:

– Я получаю хорошую должность в столице. Через месяц переезжаю. Именно переезжаю, в единственном числе, потому что мать не поедет. И она не хочет, и я, честно говоря, смысла не вижу. Как укреплюсь в Москве, разведемся официально, а сейчас хочу спросить тебя. Ты достаточно взрослый, чтобы разбираться в жизни. Мы решили с матерью оставить выбор за тобой. Можешь поехать со мной, хорошую спецшколу, потом институт я тебе обеспечу. Ну, потом сам, конечно, поплывешь. А можешь остаться здесь. Вернее, даже не здесь – квартиру будем продавать, – а поедешь с матерью в деревню. Будешь там трактористом, наверное, и всю жизнь будешь трактористом. Не работать трактористом, а быть трактористом – вот твой потолок там. Думай, я должен знать завтра.

Лешка насупленно кивнул и пошел в общую комнату – вторая была отцовским кабинетом, там можно было появляться только по его зову. Паренек уткнулся в материнское плечо, теперь они плакали оба.

– Хороший мой, сыночек мой, – гладила его по голове мать, – ты же не бросишь мамку свою, не оставишь, защитник мой?

Лешка сопел, мотал головой, но вдруг почему-то подумал, что всю жизнь ходить в грязных сапогах и промасленной рубахе, как ходят в его представлении трактористы, ему не особо хочется. А хочется, чтобы ребята из двора завидовали, что он учится в какой-то непростой, а специальной школе, куда берут не всех, а самых, самых, таких, как он, Лешка. И никто его не будет дразнить рыжим, как тут, в красноярской школе, где даже девчонки в их шестом классе уже курят и целуются с мальчиками в туалете. Он, может, тоже умеет курить, но в компании его не брали, даже на побегушки, и ни одна девочка не хотела, чтобы он нес до дома ее портфель. Никто не хотел дружить с ним, с рыжим. Теперь они все сами станут рыжими и конопатыми, потому что он один не просто съездит в Москву, где никто из этих трактористов и в мечтах-то не был, а поедет туда жить. И учиться в особой школе, где все вежливые и улыбчивые, где все воспитанные и где много всяких нужных людей. Вот тогда они все, особенно Васька со второй смены, который ему недавно поставил фингал просто так, на спор, откроют рты и пожалеют. Еще как пожалеют, особенно Ленка с пятого «Б», пожалеют до слез…

Когда они уезжали с отцом на вокзал, Лешка старался не смотреть матери в глаза. А она, как-то неприятно опухшая от бесконечных слез, неопрятная даже, все не хотела отрывать его голову от своего живота, все гладила его рыжую шевелюру, все надсадно и глупо скулила над ним, Лешке стало за нее даже стыдно. Он вывернулся и отошел за спину отца. Отец коротко попрощался, и они пошли в лифт – внизу уже ждало такси. Так он и запомнил мать – с красными опухшими веками, в засаленном сером платье, сидевшем мешком, с руками, нервно скрещенными на животе и теребящими какую-то кухонную тряпку.

Потом от нее приходили письма – по штемпелю было понятно, что из той самой Ивановки, деревни, где мог бы прозябать и он, Алексей, выпускник знаменитого Московского автодорожного института, блестящий молодой менеджер, женатый на одной из самых красивых сучек Москвы. И пусть сейчас он только выходит из пике, но где видано испытать взлет без падений? А вот в этой глухомани все так и вышло, как выходит в глухомани. Письма приходили около года каждую неделю, отец читал походя строки, предназначенные ему – на руки не давал, говорил, много чего не про его честь написано, но всегда повторялось из письма в письмо – ждет его мать на каникулы, на отдых, и тут же про помощь – трудно одной и работу и хозяйство тянуть, забор, крыша, еще что-то требовало вечного ремонта. «Не без пользы приглашает отдохнуть», – замечал материн интерес Алексей, понимающе усмехался и гордился своей проницательностью.