— Я слышал, они не любят людей, — сказал старый пеликан, когда мы отошли довольно далеко.

— Ненавидят. И считают нас абсолютным злом.

— По мне, так зло — это они. Они ж людоедством промышляют, а не мы.

За свою жизнь я встречал четырех таких тварей. Двоих, особенно агрессивных, пришлось убить, так как я не горел желанием позволить срезать с себя мясо для чужого ужина.

Проповедник несколько раз задал мне какой-то вопрос, но я не услышал, думая о своем.

— Людвиг, что с тобой?! — обозлился он. — Не превращайся в Пугало, когда с тобой разговаривают! Эй! Стой! Ты куда собрался?!

Я отправился назад, не слушая его увещеваний.

Пугало уже успело потыкать серпом в тушу кабана и теперь выковыривало из его пасти огромные клыки, явно для того, чтобы прицепить их себе на шляпу, по соседству с лисьим хвостом. За всеми этими действиями напряженно следил визаган. Надо думать, ему было непонятно, почему мертвый зверь раскрывает пасть и избавляется от своих зубов.

Палаш покинул ножны с характерным звуком, и визаган с Пугалом повернули головы в мою сторону.

— Я знал, что ты не сможешь устоять от соблазна, человечина, — рассмеялась эта тварь. — Я бы тоже не устоял.

Голос у него оказался ужасающий, словно металлом водили по стеклу. А акцент и того хуже. Ему явно не часто приходилось говорить с людьми. К тому же язык, на котором он говорил, в Фирвальдене, Лезерберге и еще в пяти королевствах и, по меньшей мере, в семи княжествах (не считая кантонов) называли не иначе как народным. На нем общалась лишь чернь, но я вполне понимал этот достаточно распространенный диалект деревень и городских трущоб.

Я, не ответив, подошел к тоненькой сосенке и под взглядами иного существа, души и одушевленного в несколько ударов срубил ее, а затем избавил от ветвей, получив длинную жердь.

Недалеко от визагана лежал его посох — искривленная сучковатая палка, инкрустированная костью и украшенная пестрыми перышками. Я отбросил его ногой как можно дальше, а затем воткнул жердину между мягкой землей и разлагающейся тушей и навалился на нее сверху. Этот рычаг сработал — тело кабана едва-едва приподнялось, ровно настолько, чтобы визаган впился пальцами в траву и мох, подтянулся на ослабевших руках и высвободил ноги.

Я отпустил жердину, от которой у меня на пальцах остались следы пахучей смолы. Пугало, понимая, что больше ничего интересного не случится, вновь занялось кабаньими клыками, а я продолжил путь.

— Что это было? — мрачно поинтересовался Проповедник. — Зачем ты освободил эту гнусь?

— Сам не знаю.

— Людвиг, ау! Это визаган, ты не забыл? Они всегда настроены недружелюбно к людям. Святой Петр, да они нас жрут при первой возможности!

— Да. Ты совершенно прав, это злобная и опасная тварь, но… — Я и вправду не находил объяснений для своего внезапного порыва.

— Смотрю, Темнолесье крепко тебя изменило. Стоило тебе пообщаться с иными существами, как они стали тебе куда ближе некоторых людей.

— Ты мне неделю назад твердил о христианских добродетелях и всепрощении.

— Я говорил о людях, а не о мерзких тварях.

— Порой границы между людьми и мерзкими тварями сильно стираются, друг Проповедник. Ты разве никогда не задумывался об этом?

Старый заброшенный монастырь с частично обвалившейся западной стеной встретил меня густыми тенями, запахом сырости и потревоженным вороньем, взвившимся в небо при моем приближении.

Монастырь оказался небольшим, судя по всему, в прежние времена монахов здесь было не так уж много. Не знаю, какому ордену они принадлежали, но, скорее всего, какому-то из тех, что привлекает братьев-отшельников. Такие обители частенько можно найти в глуши, среди лесов, озер и неприступных скал. Некоторые из них оказываются в запустении, и на сотни лет в них поселяются лишь совы да летучие мыши.

Здесь была церковь, точнее, то, что от нее осталось — несколько сводов и колонн, массивный дом, где располагались кельи монахов и трапезная. Хозяйственные постройки давно обвалились и превратились в груды сгнивших досок, среди которых немым укором небесам торчала труба печи, где когда-то пекли монастырский хлеб. Сад и маленькое кладбище давно превратились в заросли сорняков, а в колодце, судя по запаху, вода, которая никому не была нужна, давным-давно протухла.

— Почему его оставили? — спросил Проповедник, шарясь по углам и с сомнением поглядывая по сторонам.

— По сотне причин, — сказал я, входя в церковь и сбрасывая сумку на пол, где меж плит пророс подорожник. — Монастырь закрыли, монахи перебрались в более удобное место, мор, нападение разбойников, тяжелая зима и так далее и тому подобное. Какая, собственно говоря, разница?

— Не люблю заброшенные места.

Я расстегнул пояс и отправился собирать палки и ветки для костра:

— Нет ничего опаснее обжитых мест. Там можно встретить все, что угодно, начиная с банального карманника и заканчивая тварью, облюбовавшей подвал булочной. При большом скоплении народа удобно промышлять и охотиться. А что делать здесь? Кругом мертвый замшелый камень.