Холодно, теперь всегда будет холодно. Мерзлая сырость в древних костях города, холодные воды Сумиды, наполнившие легкие матери, зябкий полет неоновых журавлей.

Ее мать была хрупкой и смуглой, в густой водопад темных волос вплетались золотистые пряди – как какое-нибудь редкое тропическое растение. От матери пахло духами и теплой кожей. Мать рассказывала ей сказки: об эльфах и феях, и о Копенгагене, городе, который был где-то там, далеко-далеко. Когда Кумико видела во сне эльфов, они являлись ей похожими на секретарей отца, гибкими и невозмутимыми, в черных костюмах и со свернутыми зонтами. В историях матери эльфы вытворяли много забавных вещей, да и сами истории были волшебными, потому что менялись по ходу повествования и никогда нельзя было предугадать, какой будет этой ночью конец. В сказках жили принцессы и балерины, и – Кумико это знала – в каждой из них было что-то от матери.

Принцессы-балерины были прекрасны, но бедны, танцевали во имя любви в сердце далекого города, где за ними ухаживали художники и молодые поэты, красивые и без гроша в кармане. Для того чтобы поддержать престарелых родителей или купить новый орган занемогшему брату, принцессе-балерине иногда приходилось уезжать в чужие края – быть может, даже в Токио, – чтобы танцевать там за деньги. А танец за деньги, подразумевалось в сказках, не приносит счастья.

Салли привела ее в робата-бар в Эрлз-Корте [54] и заставила выпить рюмку сакэ. Копченый плавник карпа плавал в горячем вине, придавая ему оттенок виски. Они ели робату с дымного гриля, и Кумико чувствовала, как отступает холод, но не оцепенение. Обстановка бара вызывала неотвязное ощущение культурного разнобоя; бару как-то удавалось сохранять традиционный японский дизайн – и в то же время он выглядел так, будто эскизы оформления делал Чарльз Ренни Макинтош [55] .

Странная она, эта Салли Ширс, гораздо более странная, чем весь этот их гайдзинский Лондон. Вот она сидит и рассказывает Кумико всякие истории – истории о людях, живущих в Японии, совсем не похожей на ту, что знает Кумико, истории, которые проясняют роль ее отца в этом мире. Оябун – так назвала она отца Кумико. Мир, в котором происходили истории Салли, казался не более реальным, чем мир маминых сказок, но понемногу девочка начинала понимать, на чем основано и как далеко простирается могущество ее отца.

– Куромаку, – сказала Салли.

Слово означало «черный занавес».

– Это из театра кабуки, так называют человека, который устраивает всякого рода дела, то есть того, кто продает услуги. Что означает: человек за сценой, так? Это и есть твой отец. И Суэйн тоже. Но Суэйн – кобун твоего старика или, во всяком случае, один из них. Оябун-кобун, родитель-ребенок. Вот откуда Суэйн черпает свою силу. Вот почему ты сейчас здесь: потому что Роджер обязан своему оябуну. Гири [56] , понимаешь?

– Он человек высокого ранга.

Салли покачала головой:

– Твой старик, Куми, вот он действительно большой человек. Если ему понадобилось сплавить тебя из города ради твоей же безопасности, значит грядут какие-то серьезные перемены.

– Выпить выбирались? – спросил Петал, когда они вошли в комнату.

Оправа его очков блеснула в свете лампы от «Тиффани» на верхушке бронзового со стразами дерева, которое росло на буфете. Кумико очень хотелось взглянуть на мраморную голову, за которой прятался модуль «Маас-Неотек», но она заставила себя смотреть в сад. Снег там приобрел цвет лондонского неба.

– Где Суэйн? – спросила Салли.

– Хозяин в отлучке, – проинформировал ее Петал.

Подойдя к буфету, Салли налила себе стакан скотча из тяжелого графина. Кумико заметила, как поморщился Петал, когда графин с тяжелым стуком опустился на полированное дерево столешницы.

– Просил что-нибудь передать?

– Нет.

– Ждешь его сегодня вечером?

– По правде говоря, не могу сказать. Обедать будете?

– Нет.

– Мне бы хотелось сэндвич, – сказала Кумико.

Четверть часа спустя, оставив нетронутый сэндвич на черном мраморном столике у кровати, она сидела посреди огромной постели. Модуль «Маас-Неотек» разместился между ее голых ног. Салли она оставила глядеть на серый сад за окном в обществе суэйновского виски.

Кумико взяла модуль в руки, и в изножье кровати, передернувшись, сфокусировался Колин.

– То, что я буду говорить, все равно никто не услышит, – поспешно прошептал он, прикладывая палец к губам, – и это к лучшему. Комната прослушивается.

Кумико хотела было ответить, потом кивнула.

– Хорошо, – сказал он. – Умница. У меня есть для тебя записи двух разговоров. Один – между твоим хозяином и Петалом, другой – между твоим хозяином и Салли. Первый записан через пятнадцать минут после того, как ты припрятала меня внизу. Слушай…

Кумико закрыла глаза и услышала позвякивание льдинки в стакане.

– Где наша маленькая япошка? – спросил Суэйн.

– Упакована на ночь, – ответил Петал. – А девчонка-то разговаривает сама с собой. Странно.