Своими руками я гордился. Я схватился за деревянный обод колеса, но тут у меня закружилась голова, и я дал сестре вывезти меня через дверь палаты в коридор, а оттуда — наружу, в лучезарный мир.

Когда мы выезжали из дверей, ведущих в сад, свежий, прозрачный воздух и солнечный свет обрушились на меня и затопили могучим потоком. Я выпрямился в кресле, встречая эту голубизну, этот блеск и этот душистый ветер, словно ловец жемчуга, только что вынырнувший из морских глубин.

Ведь целых три месяца я ни разу не видел облаков и не чувствовал прикосновения солнечных лучей. Теперь все это вернулось ко мне, родившись заново, став еще лучше, сверкая и сияя, обогатившись новыми качествами, которых раньше я не замечал.

Сестра оставила меня на солнышке подле молодых дубков, и, хотя ветра не было, я услышал, как они шепчутся между собой — отец рассказывал, что они делают это всегда.

Я никак не мог понять, что произошло с миром, пока я болел, почему он так изменился. Я смотрел на собаку, трусившую по улице, по ту сторону высокой решетки. Никогда еще не видел я такой замечательной собаки; как мне хотелось ее погладить, как приятно было бы повозиться с ней. Вот подал голос серый дрозд — это был подарок мне. Я смотрел на гравий под колесами кресла. Каждое зернышко имело свой цвет, и тут их лежали миллионы, образуя причудливые холмики и овражки. Иные зернышки затерялись в траве, окаймлявшей дорожку, и над ними нежно склонялись стебельки травы.

До меня доносились крики игравших детей и цоканье конских копыт. Залаяла собака, и над притихшими домами послышался гудок проходившего вдалеке поезда.

Листва дубков свисала, словно нерасчесанные волосы, и сквозь нее я мог видеть небо. Листья эвкалиптов блестели, отбрасывая солнечные зайчики; моим глазам, отвыкшим от такого яркого света, было больно смотреть на них.

Я опустил голову, закрыл глаза, и солнце обвилось вокруг меня, словно чьи-то руки.

Через некоторое время я принялся за опыты над креслом; я брался за обод, как это делал Папаша, и пытался вращать колеса, но они слишком глубоко уходили в песок, а края дорожки были выложены камнями.

Тогда меня заинтересовало другое — на какое расстояние сумею я плюнуть. Я знал мальчика, который умел плевать через дорогу, но у него не было переднего зуба. Я ощупал свои зубы — ни один из них даже не шатался.

Я внимательно осмотрел дубки и решил, что могу взобраться на все, за исключением одного, который, впрочем, не стоил того, чтобы на него взбираться.

Вскоре на улице показался мальчик. Проходя мимо решетки, он колотил палкой по прутьям; следом за ним шла коричневая собака. Этого мальчика я знал, его звали Джордж; каждый приемный день он приходил со своей матерью в больницу. Он часто дарил мне разные вещи: детские журналы, картинки от папиросных коробок, иногда леденцы. Он мне нравился, потому что умел охотиться на кроликов, и еще потому, что у него был хорек. Кроме того, он был добрый.

— Я бы принес тебе много всякой всячины, — как-то сказал он, — но мне не разрешают.

Его собаку звали Снайп, и она была так мала, что пролезала в кроличью нору, но, по словам Джорджа, она могла выдержать схватку с любым противником, если только ее не одолевали хитростью.

Кто хочет охотиться на кроликов так, чтобы был толк, тот должен иметь хорошую собаку, — таково было одно из убеждений Джорджа.

Я соглашался с ним, но считал, что неплохо иметь борзую. Если мать разрешит ее держать.

Это соответствовало представлениям Джорджа о борзых. Он с мрачным видом сообщил мне:

— Женщины не любят борзых.

Его наблюдения совпадали с моими.

Джорджа я считал очень умным и рассказал о нем матери.

— Он хороший мальчик, — сказала она.

На этот счет у меня были свои сомнения, и, во всяком случае, я надеялся, что он не слишком уж хороший.

— Я не люблю неженок, а ты? — спросил я его потом. Это была проверка.

— Нет, черт возьми, — ответил он.

Ответ был вполне удовлетворительный, и я заключил, что он не такой уж хороший, как думала моя мать.

Увидев его по ту сторону ограды, я страшно обрадовался.

— Как дела, Джордж? — крикнул я.

— Ничего, — ответил он, — но мать сказала, чтобы я шел прямо домой и нигде не задерживался.

— А-а, — протянул я с огорчением.

— У меня есть леденцы, — сообщил он мне таким тоном, словно речь шла о самых обыденных вещах.

— Какие?

— «Лондонская смесь».

— Это, по-моему, самые лучшие. А есть там такие круглые, знаешь, обсыпанные?

— Нет, — сказал Джордж, — такие я уже съел.

— Да неужели? — прошептал я, неожиданно очень расстроившись.

— Подойди к забору, и я дам тебе все, что осталось, — предложил он. — Я больше не хочу. У нас дома их дополна.

Мне никогда и в голову бы не пришло отказаться от такого предложения, однако мои попытки привстать ни к чему не привели, и я сказал ему:

— Я пока не могу ходить. Меня все еще лечат. Подошел бы, но нога в лубке.

— Хорошо, тогда я брошу их тебе через забор, — заявил он.