– Тебе виднее. Ты ведь осилил сколько-то таких книг.

– Немецких – три.

– Трудно было?

– Не трудно долго. Много текста.

– Вот. А во Франции мыслитель – это, в первую очередь, человек слова, а не текста. Говорения, а не писания. Особенно это было важно в семнадцатом веке, когда мыслительный процесс стал производить какое-то впечатление на людей. Причем это впечатление уже не приводило, в ста процентах случаев, к назначению времени и места поединка. Именно тогда…

– Появились салоны.

– Да Мыслители сидели в салонах и мыслили на виду у всех. Это было зачем-то необходимо.

– Это нравилось дамам.

– Не пойму почему.

– Я тоже.

– Идем дальше. В восемнадцатом веке мыслители стали советниками королей. Они разрабатывали (или им казалось, что они разрабатывают) правила.

– Как Вольтер.

– Ну, хотя бы.

– А это оказалось не так. Бедный Вольтер.

– Сколько помню, бедным его назвать было сложно.

– Я в метафизическом смысле. Он не мог радоваться. А веселиться ему было не интересно.

– Да уж. И в девятнадцатом веке мыслители, все как один, стали революционерами или бунтарями.

– А в чем разница.

– Маркс – революционер. Бакунин – бунтарь.

– Да понял. Но они – не французы.

– Начинали-то Фурье и Прудон. Это оказалось заразно. А последний великий мыслитель девятнадцатого века, Петр Кропоткин, по духу – чистый француз. Не пора нам?

– Пора.

00. 27. Ницца. Улица Префектюр. «King’s Pub»

– На первый взгляд не видно.

– Очень много народа. Надо осмотреться получше.

– Итак?

– Да. А в двадцатом веке, по крайней мере, в его второй половине, мыслители отказались от стратегии бунта. Они объявили себя сторонними наблюдателями. Они препарировали действительность, расчленяли ее и даже, как бактерии способствовали ее разложению, расторгая все имеющиеся культурные стереотипы и разрывая сложившиеся связи.

– «Природа три».

(Примечание. Я коротко пересказал Кариру то, что услышал от Жан-Жака на заправке. Тот согласно кивал. И заявил, что самая правильная позиция современного мыслителя – это позиция полицейского. Общество нуждается в восстановлении утраченных связей и сохранении тех общих ориентиров, которые еще сохранились. Вот он вернется из туалета и все доскажет.)

– В туалете тоже никого похожего. И в современном мире мыслить – это значит собирать воедино то, что человечество не успело подвергнуть деконструкции. И даже если успело. Мыслить, как полицейский – если ты не полицейский авторитарного государства, а полицейский в значении «полис», ты мыслишь во имя общего блага…

– А вот та девушка в зеленом платье и в большой зеленой шляпе, это ведь мужчина?

– Где?

– Да вот через улицу.

– Фото у тебя в планшете?

– Да вот смотри… да подожди, давай я хоть…

11.35. Ницца. Квартира на улице Александр Мари.

Нет. Не сейчас. Надо кофе выпить скорее.

11.46. Там же.

Мое нынешнее физическое состояние в точности описано в предпоследнем куплете старинной бретонской песни с названием: «Был тот сидр так хорош, как Мадлен его хвалила».

А моральное – в последнем.

Это действительно был Лоренце. Гастон углядел его на улице перед баром, до которого мы еще не добрались. Лоренце в платье, парике и шляпке, в туфлях на высоком каблуке, переходил от одной компании к другой, заговаривая с мужчинами и женщинами (которые тоже, почти все были мужчинами). Он веселился. В руке у него был бокал с пивом. В другой – сигарета.

Карир двинулся к Лоренце первым, пока я закрывал планшет и совал его в карман пиджака. Он подошел к Лоренце с боку и лишь успел тронуть его за руку, как получил удар острым носком туфли под коленку. Взвыв, Гастон завалился на пышную даму в розовом, сидящую у столика, рядом с которым только что остановился Лоренце. Дама завизжала мужским голосом. Я подбежал к Лоренце, буквально секунду спустя, и получил в лицо остатки пива из его бокала.

Лоренце бросился наутек. Мне удалось его догнать и подсечь ногой под каблук. Мы оба покатились по желтым камням мостовой.

За моей спиной началось настоящее веселье, то самое, о котором мы с Кариром только что рассуждали. В толпе перед баром всячески демонстрировали, что опасность грозит не им. Вставать с мостовой было тяжко. Но Кариру было еще тяжелее. Он с дикой болью в ноге, отбивался от дамы неопределённого пола, ловко орудующей розовым зонтиком.

Лоренце убегал по улице «Sainte Reparate», и я едва успел увидеть, куда он свернул. Я бросился за ним и почти догнал его на улице «Du Jesus» но наступил на его туфлю со сломанным высоким каблуком и опять рухнул на мостовую.