Теперь Ник работал в Сити, и свободного времени у него, как и у Ричарда, почти не было. Мы довольно давно не виделись. Он обнял меня, я рассказала, что случилось. Не представляю, как Ник все это выдержал. Они росли сорванцами и озорниками. И вдруг стало не до смеха. Остался только страх.

Мы немного посидели с Ричардом, а потом Ник увел меня. Мы узнали у медсестры, когда она будет проводить следующие процедуры, и спустились вниз. Мне трудно было оставить Ричарда. Мне не хотелось пропустить момент, когда он сделает первое движение. Но нужно было сменить обстановку. Ник был расстроен, но тут же нашел себе занятие. Он звонил по телефону, общался со всеми — стал ниточкой, связывавшей нас с внешним миром.

Внизу он купил пачку сигарет. Мы стояли во дворе и курили. Не помню, о чем мы говорили. Помню только, что у сигареты был мерзкий вкус, но я все равно курила. Это меня как-то поддерживало.

В половине пятого утра приехал средний брат Ричарда Энди со своей женой Андреа. Они прибыли из Девона, абсолютно вымотанные. Помню, как, увидев Ричарда, они удивились тому, что внешних повреждений почти нет. Они ожидали, что он переломал себе все, что можно.

Той же ночью из Лондона приехали Джеймс Мэй и Джереми Кларксон. Джереми позвонили во время ужина и сказали, что Ричард в критическом состоянии. Он встал из-за стола и объявил, что едет в Лидс. Фрэнси беспокоилась, что он будет мешать, но он сказал:

— Я хочу быть рядом с Минди.

И он был рядом. Джеймс услышал об аварии по радио и тут же сел за руль. Когда я вошла в холл гостиницы, я увидела в углу всю шайку-лейку. Они читали утренние газеты. Сообщения об аварии были на первых полосах, по телевидению всю ночь передавали последние новости о состоянии Ричарда. А в Глостершире вокруг нашего дома стали собираться журналисты.

Отчетливо помню, как Ричард впервые среагировал на боль, которую причинила ему медсестра. Это было ужасно. Он замахал руками, мониторы попадали, он сорвал трубки капельниц. При этом он не мог оторвать голову от подушки. Эпизод был коротким, но бурным. Когда он успокоился, медсестра все подробно записала в журнал наблюдений. Он пытался реагировать на команды, но не мог открыть глаза, не мог говорить. Медсестра заметила, что он слегка может двигать правой рукой. Ноги у него не двигались. Я сидела и молча молилась. На меня накатило отчаяние.

Медсестра повторила процедуры, но он опять не реагировал, поэтому она сделала еще больнее. На этот раз он сорвал трубку капельницы и едва не ударил медсестру по лицу. Координировать движения он был не в состоянии. Его мозг не мог правильно реагировать на команды. Когда медсестра светила ему фонариком в глаза, я впервые разглядела, во что превратился его левый глаз. Белка видно не было — глаз был красным весь. Зрачок расплылся. Ричард не произносил ни слова. Только стонал. Больше всего беспокоило то, что левая сторона его тела вообще ни на что не реагировала — она была парализована.

Подошла другая медсестра и сказала, что человек на соседней койке умирает. Вызвали родственников.

— Господи, какой ужас!

Я взяла Ричарда за левую руку и следующие несколько часов слушала, как рядом умирает человек. Я только молилась о том, чтобы мой муж остался жив.

Я сразу поняла, когда наступил страшный момент, но это случилось, и — странная вещь — на меня повеял ветерок, словно душа соседа заглянула взглянуть на Ричарда. Это продолжалось пару секунд. Мне хотелось верить, что душа сказала Ричарду, что его время еще не пришло.

Медсестры попросили всех посетителей уйти и сделали то, что положено. Когда я вернулась, кровать была перестелена и персонал вернулся к исполнению обычных обязанностей. Меня поразило то, насколько все невозмутимы — ведь только что умер человек. Но, наверное, так и должно быть, иначе бы они не смогли выполнять свою работу. Медики — удивительные люди.

Я снова заступила на свой пост рядом с Ричардом. Первые сорок восемь часов были решающими. После этого уже можно было сказать, насколько поврежден мозг. Состояние Ричарда немного улучшилось. Он даже мог пошевелить пальцем правой руки. Это было настоящим прорывом! Я была на седьмом небе от счастья. А около четырех часов дня он сник. Ему было просто неинтересно. Я взглянула на медсестру:

— Это плохой признак?

— Не очень хороший, — призналась она. Она пыталась вызвать у него реакцию на боль, но безрезультатно. И я впервые всерьез испугалась, что потеряю его.

— Можно я на него покричу? Как кричу, когда он напивается?

— Делайте что хотите, дорогая.

Я оглянулась на трех других пациентов:

— А если я их разбужу?

— Ничего страшного. Действуйте!

По ее тону я поняла, что она обеспокоена не меньше моего.

Она вложила указательные пальцы ему в ладони, но реакции не последовало.

Я набрала полные легкие воздуха, наклонилась к Ричарду и завопила:

— Ричард, а ну сожми пальцы! Сожми, кому говорю!

У меня по щекам струились слезы. Мы с медсестрой склонились над ним, смотрели на его руки, и, когда я перестала орать, он слегка пошевелил средними пальцами. Какая это была радость! Я редко на него кричала — только когда он напивался и укладывался спать на диване. Иначе его было в спальню не загнать. Он потом признавался, что чувствовал ужасную усталость, что был такой простой и легкий путь — уплыть далеко-далеко… И потом его словно впихнули обратно. Его разум вдруг осознал, что он в беде.