В те дни я и понятия не имел о некоторых вещах. К примеру, о том, что мой голос звучит для других не так, как для меня самого; но однажды Сорок четвертый заставил меня говорить перед машиной{28}, которую приволок домой из набега в нерожденные столетия, а потом дал ей обратный ход; я услышал свой голос, привычный для других, и согласился - у него так мало сходства с привычным для меня, что, не имей я перед собой доказательств, я бы отказался признать его за свой собственный голос.

И еще: я всегда считал, что другие видят меня таким, каким я сам себя вижу в зеркале, но, оказывается, все обстоит иначе. Как-то раз Сорок четвертый разбойничал в будущем, вернулся с фотоаппаратом и сделал несколько моих снимков - так он называл эти вещи. Не сомневаюсь, что названия для них он сам придумал к случаю - у него это в обычае из-за отсутствия всяких принципов, - и он всегда ругал снимки, на которых я походил на свое отражение в зеркале, и превозносил до небес те, что казались мне очень плохими.

И снова это странное явление. В двойнике, стоявшем в дверях, я видел себя глазами других людей, но он и "я", знакомый по отражению в зеркале, были похожи, и только: не как родные братья - нет, мы были похожи не больше, чем зять с шурином. Такого сходства часто вообще не замечаешь, пока тебе на него не укажут, да и тогда спорно - факт это или игра воображения. Как в случае с облаком, похожим на лошадь. Тебе говорят: вот облако, похожее на лошадь; ты смотришь и соглашаешься, хоть мне лично часто попадались облака, вовсе не похожие на лошадь. Облака часто схожи с лошадью не больше, чем с шурином. Я не стал бы говорить об этом каждому встречному и поперечному, хоть знаю, что так оно и есть. Я своими глазами видел облака, похожие на шурина, хоть прекрасно знал, что вовсе они на него не похожи. По-моему, всякие подобия - чистая галлюцинация.

Так вот, Шварц стоял в дверях в ярком электрическом свете (еще один грабеж Сорок четвертого!), похожий на меня почти как зять на шурина. Я вдруг подумал, что никогда раньше не видел этого юношу. Облик его был мне знаком, не отрицаю, но потому лишь, что я знал, кто он такой; повстречайся он мне в другой стране, я бы в лучшем случае обернулся ему вслед и сказал сам себе: "Кажется, я где-то видел его раньше!", а потом выбросил бы эту мысль из головы как пустяк, не стоящий внимания.

А теперь извольте - вот он: вернее, вот он - я. Меня он заинтересовал наконец-то! Двойник был несомненно хорош собой - красивый, статный, непринужденный в обращении, воспитанный, доброжелательный. Лицо - какое бывает в семнадцать лет у сына белокурых родителей: нежное, как персик, цветущее, здоровое. Одет точно так же, как я, до последней пуговицы - или ее отсутствия.

Я остался доволен видом спереди. Но я никогда не видел себя со спины, а было любопытно поглядеть.

– Будь добр, повернись ко мне спиной на минутку, всего на минуточку...
– попросил я очень вежливо.
– Спасибо.

Однако мы смутно представляем себе, как выглядим со спины! Шварц и со спины выглядел хорошо, мне не к чему было придраться, но я будто впервые увидел эту спину, спину совершенно незнакомого человека - волосы и все прочее. Если б я шел за ним по улице, мне бы и в голову не пришло проявить к его спине какой-нибудь личный интерес.

– Еще раз повернись, сделай одолжение... Большое спасибо.

Теперь оставалось последнее и решающее - определить, умен ли Шварц. Я отложил проверку на конец, что-то удерживало меня - какая-то боязнь, сомнения. Честно говоря, одного взгляда было достаточно - его лицо светилось умом. Я опечалился: двойник был из другого, более совершенного мира; он путешествовал в мирах, которые мне, прикованному к земле, были недоступны. Лучше б я позабыл об этой проверке.

– Проходи и садись, - предложил я.
– Рассказывай, что тебя привело сюда. Хочешь поговорить со мной?

– Да, - подтвердил Шварц, усаживаясь.
– Если ты согласен выслушать меня.

Я на мгновение задумался о том, как защититься от неизбежных упреков, и внутренне приготовился к отпору. Он повел свой рассказ, и печаль, омрачавшая юное лицо, отразилась и в голосе, и в словах:

– Ко мне приходил мастер, он обвинил меня в том, что я посягнул на святость девической спальни его племянницы.

Странное место для паузы, но он замолчал, грустно глядя на меня; так порою во сне человек умолкает и ждет, что кто-то другой подыграет ему, не зная текста роли. Я должен был что-то сказать и за неимением лучшего выпалил:

– Искренне сожалею. Надеюсь, ты сможешь убедить мастера, что он ошибся? Ведь сможешь?

– Убедить его?
– переспросил он с отсутствующим видом.
– Зачем мне убеждать его?

Тут и я растерялся. Никак не ожидал подобного вопроса. Думай я неделю, мне б такое и в голову не пришло. И я сказал единственное, что можно было сказать в таком случае:

– Но ты хочешь это сделать, да?

Он взглянул на меня с нескрываемой жалостью, если я разбираюсь во взглядах. Этот взгляд говорил деликатно, но откровенно: "Увы! Бедное создание, и ничего-то он не понимает". Потом Шварц произнес:

– Я не знаю, есть ли у меня такое желание. Оно... впрочем, это не имеет значения.

– Боже правый! Для тебя не имеет значения, опозорен ты или нет?

– Что с того?
– он простодушно покачал головой.
– Все это несущественно!

Я не верил своим ушам.

– Ну, если для тебя позор ничего не значит, подумай о другой стороне дела, - сказал я.
– Сплетня разойдется и может опозорить девушку.

Мои слова явно не возымели на него действия.

– Неужели?
– изумился он с наивностью малого ребенка.