— Наверно.

— А вы надо мной все время издеваетесь. То есть издевались. Над моими словами. И даже над моей внешностью. И над моим уважением к Ефиму Андреевичу. И я вас возненавидела. И мне это было тяжело, потому что я ведь вас обожаю. Я ведь хотела бы стать такой, как вы.

— Спасибо.

— Но вы ведь ничего не помните?

— Ничего.

— И сейчас вам не хочется надо мной издеваться?

— Абсолютно.

— То есть я могу больше вас не ненавидеть уже?

— Конечно.

— Как здорово! — засмеялась Фаечка. — Поправляйтесь скорее.

И собралась уходить, но вдруг застыла.

— Скажите, Елизавета Андреевна…

— Да?

— А когда вы поправитесь, вы опять начнете издеваться надо мной?

— Ни в коем случае.

— Правда?

— Правда.

— Я так рада…

Но в голосе Фаечки послышалось сомнение…

Или, например, явился высокий громогласный мужчина лет сорока, напомнил Лизе, что он актер Феликс Феоктистов, что играл с ней не раз в паре, будучи одним из ведущих артистов театра.

Игорь при его появлении нескрываемо фыркнул и ушел на кухню читать газету, закрыв за собой дверь.

— Творческая ревность! — кивнул в сторону двери Феликс. — Значит, у нас амнезия?

— Вроде того.

— Печально. Занятно. Для актера это смерть. Но, я надеюсь, все вернется. Зато теперь ты видишь все по-новому.

— Да, — согласилась Лиза, — теперь я вижу все по-новому.

— И слышишь тоже. Я вот тут моноспектакль готовлю. Для малой сцены. «Моцарта и Сальери». То есть я буду и Моцарт, и Сальери. Перевоплощение. Гениальная идея, я десять лет ее вынашиваю. Ефим согласился наконец. Вот ты послушай.

И он с ходу начал изображать, как он будет играть. Его Сальери хмурился, закатывал очи, мрачно клокотал, а Моцарт становился живчиком почти непристойным, но тоже регулярно впадающим в глубокомыслие. Лизе было очень смешно смотреть на эти потуги посредственного ума и мелкого дарования, но она терпеливо выдержала.

— Ну, как? — спросил Феликс.

— Очень хорошо.

— Вот видишь! — воскликнул он. — Это потому, что ты избавилась от предвзятого мнения! Кто меня называл тупым самодовольным чурбаном?

— Кто?

— Да ты же!

— Не может быть! — изумилась Лиза, хотя именно таким и казался ей этот человек, но она теперь видела, что он, в сущности, добрый и безобидный малый, если ж и влюблен в себя, то чисто по-актерски, то есть почти по-детски, наивно и простосердечно.

Умиленный Феликс побеседовал с нею еще полчаса и ушел совершенно счастливый, даже ручку ей на прощанье поцеловав.

И подобных посещений было немало, но стоит, пожалуй, упомянуть только еще об одном: о визите молоденького юноши по имени Виталик, который был рабочим сцены. Он долго мялся и наконец спросил:

— А то, что было восьмого марта, вы тоже не помните? То есть с седьмого на восьмое?

— Нет.

— Ну, это праздник. Женский международный день. Всех женщин театра поздравляли, а потом банкет был. Седьмого было воскресенье, а восьмого понедельник, поэтому полночи праздновали.

— Весело было?

— Очень. А ваш муж дома?

— Нет. Скоро придет.

— Совсем скоро?

— Это имеет значение?

— Да нет… То есть… Короче, я долго ждал. Я еще осенью решил. Но все терпел. А восьмого марта не вытерпел.

— И что?

— Ну и сказал, что я вас люблю. Потому что я вас люблю.

— Сколько тебе лет, извини?

— Девятнадцать. Разве это важно?

— Нет. Мне очень приятно знать, что ты меня любишь.

— Вот… А потом… В самом деле ничего не помните?

— Нет.

— Мы в пошивочном были. Не помните?

— Нет.

— А стол такой большой там помните?

— Нет.

— А что вы мне сказали, помните?

— Нет.

— Вы сказали, что я… Ну, что прекрасен я.

— Именно так?

— Да. Что я прекрасен и вообще… Как Аполлон. Ну и… На столе. Вы меня с ума свели. Я с тех пор только о вас и думаю. То есть я и раньше думал, а теперь вообще. А вы все говорите, что надо подождать, что вы не хотите так, что, может быть, с мужем разведетесь, станете свободной, а там посмотрите, как жить.

— То есть я ничего тебе не обещала?

— Нет.

— Значит, скорее всего я просто водила тебя за нос. Динамила, так это у вас называется?

— У кого — у нас?

В самом деле, подумала Лиза, кого я имею в виду?