Конец июня 1764 года: Казанова приезжает в Берлин, побывав в Брюсселе, Льеже, Везеле, Миндене, Ганновере, Брауншвейге (где, сильно ослабев, он провел два месяца, соблюдая диету и полный покой, чтобы окончательно излечиться от крайне опасной английской заразы), в Вольфенбюттеле, где его снова обуял интеллектуальный зуд и стремление к аскетической жизни, полностью посвященной научным изысканиям: он провел там целую неделю, чтобы воспользоваться богатой местной библиотекой, особенно славящейся древними рукописями, и начал переводить там «Илиаду». В Берлине он поселился на постоялом дворе на Постштрассе – «У трех лилий», который содержала француженка мадам Рюфини. В столице Пруссии он повстречал своего бывшего партнера по парижской лотерее, Джованни Антонио Кальцабиджи, который, обанкротившись в Брюсселе в 1762 году, явился в Берлин по личной просьбе Фридриха II, искавшего «человека с идеями», хорошо умеющего считать, и поручившего ему учредить лотерею, чтобы поправить государственные финансы, разрушенные Семилетней войной. Лотерея была учреждена по генуэзской системе, и Кальцабиджи, назначенный тайным финансовым секретарем, получил пенсион в три тысячи талеров, а также 5 % от прибылей. Первый тираж состоялся 31 августа 1763 года. К моменту прибытия Казановы, вопреки его утверждениям, не король хотел избавиться от лотереи, хотя несколько остерегался ее неуправляемости, а Кальцабиджи хотел управлять ею самостоятельно. Король дал ему ее на откуп 1 августа 1764 года за пятьдесят тысяч талеров.

В Берлине Казанова, продолжая искать занятие, подходящее его небольшим талантам, как говорил он сам, встретился с другим своим старым знакомым – милордом Джорджом Кейтом, который посоветовал ему как можно скорее испросить аудиенции у короля. Казанова удивился. Он, никто, совершенно не знакомый его величеству – как мог он отважиться на такой шаг, столь дерзкий и даже бесстыдный? Кейт успокоил его. Король отвечает всем и напишет ему, указав время встречи. Казанова в самом деле получил ответ, составленный секретарем, но подписанный его величеством. Первая аудиенция состоялась примерно 7 июля, в четыре часа, в садах Сан-Суси. Едва король спросил у Казановы «страшным голосом», чего тот от него хочет, как приказал высказаться о его саде. Достаточно было венецианцу отважиться на рассказ о непревзойденной красоте фонтанов Версаля, как Фридрих II вдруг объявил, что он, значит, архитектор-гидравлик. «Нужно ли было ему сказать, что он ошибается? Я боялся ему не понравиться. Я наклонил голову. Это не означало ни да, ни нет» (III, 352).

В прежние дни Казанова был скорее на ответ и не упускал подвернувшейся ему возможности. Но на сей раз ему было не угнаться за прихотливыми и резкими поворотами его величества, который тут же перешел на другую тему. Каковы силы Венецианской республики на море в военное время? А ее сухопутные войска? Фридрих II не поверил ни единому слову из того, что ответил ему Казанова, которого он теперь принимает за финансиста, расспрашивая его по вопросу о налогах. Без всякого перехода он резко замечает, что Казанова красивый мужчина, и слегка ошарашенный Казанова уже принят гренадером в элитный полк Фридриха II, который без предупреждения прощается с ним и уходит! Беседа на том и закончилась, и Джакомо не знал, что и думать. Ему и слова вставить не удалось. Честно говоря, дела его нисколько не продвинулись. Он так и не нашел работы, и вопрос о будущем ввергал его во все большую тревогу. Он был обезоружен, выбит из седла этим разговором, перескакивающим с пятого на десятое, во время которого король беспрестанно его обрывал, переходя к другому предмету. Джакомо сбили с толку, а это не каждому удавалось. Фридрих II, как отмечает он в одном неизданном документе, «был образован и достаточно проницателен, чтобы говорить решительным тоном, однако он слушал, и его манера сдаваться состояла в том, чтобы переменять тему, обрывая отвечающего вопросом, который оглушал, поскольку падал с потолка».

Три-четыре дня спустя Джордж Кейт сообщил ему, что он понравился королю и что его величество подумывает найти ему применение. Обещание самое смутное, наверняка пустое, которое, конечно, не успокоило тревоги Джакомо, усталого и разбитого, которому все больше хочется где-нибудь утвердиться. Через пять-шесть недель после аудиенции тот же Кейт сообщил ему, что Фридрих II предоставляет ему место гувернера, то есть наставника в новом кадетском корпусе для благородных померанцев, который он только что учредил. На пятнадцать воспитанников будет пять гувернеров, каждый получит под свою ответственность троих. Шестьсот экю жалованья, плюс стол и кров. Сущие гроши! Предложение нелепое и экстравагантное, и униженный Казанова вынужден признать, что он в глазах государя ничтожество. Ему стало еще хуже, когда он увидел жалкое жилище пятнадцати дворян – «три-четыре залы почти без мебели», мрачные спальни, и с ужасом убедился, что кадеты из хороших семей – на самом деле грубые мужицкие дети. Лучше поискать счастья в другом месте. Никаких сомнений: он уже подумывает о России и Екатерине II. Вновь посетив Потсдам в обществе друга-венецианца, барона Бодиссони, который хочет продать его величеству картину Андреа дель Сарто, Казанова опять встретился с Фридрихом II, который спросил, когда он намерен отправиться в Санкт-Петербург и рекомендован ли он императрице. «Нет, сир. У меня есть рекомендация только к банкиру. – По правде сказать, это много лучше. Коли будете возвращаться тем же путем, рад буду узнать от вас о тамошних новостях» (III, 365). Хотя Джакомо Казанова и встречался с великими людьми своего времени, приходится признать, что в его беседах с ними нет ничего исторического, поскольку в конечном счете он был лишь одним из множества просителей, которых целыми днями принимают королевские величества. Во всяком случае, с надеждами на Пруссию было покончено, хотя Берлин очень нравился Казанове. Но тогда он был разочарован и удручен.

В середине сентября 1764 года Казанова уехал из Берлина. Первая остановка в Митаве, где он снова попытал счастья. На ужине при дворе Эрнста Иоганна Бирона, герцога Курляндского, на который он был приглашен, разговор зашел об огромных богатствах, скрытых в недрах страны. Казанова очертя голову ринулся в ученые рассуждения о минералогии и экономике. Его воодушевление могло сравниться лишь с его полным невежеством в этом вопросе. Но он говорил столь красноречиво и убедительно, что его приняли за настоящего знатока геологии. Герцог попросил его проинспектировать горнодобывающие предприятия и письменно изложить свои наблюдения и замечания. За этот дилетантский труд ему все же было уплачено вознаграждение в четыре сотни талеров, что для него тогда было важнее всего. По правде говоря, чудесная способность Казановы говорить обо всем и неважно что, слыть специалистом в любой отрасли человеческого знания всегда меня восхищала. Нужно все-таки обладать большим талантом и апломбом, чтобы этого добиваться. Джакомо, конечно, был паразитом, но гениальным.

Следующая остановка – в Риге, где он пробыл до 15 декабря, настолько хорошо его принимал князь Карл фон Бирхен [85] . Около 21 декабря он наконец прибыл в Санкт– Петербург, где поселился на Миллионной улице. В самый день приезда домовладелец его предупредил, что в тот же вечер при дворе будет бесплатный маскарад на пять тысяч человек и на шестьдесят часов. «Эта деталь точна и подтверждается письмом британского посла, сэра Джорджа Макартни, который писал в феврале 1766 года, что балы-маскарады во дворце с бесплатным входом были открыты для всех, кто мог раздобыть себе входной билет, получаемый без труда пятью-шестью тысячами человек, которые обыкновенно на них присутствовали», – сообщает Ривз Чайлдс. Хозяин дал ему требуемый билет, и Казанова отправился на бал в домино и в маске. Радость, свобода, роскошь и свечи. Все великолепно, прекрасно и достойно восхищения. Первое впечатление от России – самое благоприятное.

На протяжении всего рассказа о пребывании Казановы в России читатель непременно будет поражен тем, до какой степени он более документален, нежели субъективен. Когда Казанова отправляется в Москву, то совершает попросту туристическую экскурсию, увидев за неделю все, что там можно посмотреть: «заводы, церкви, старые постройки, кабинеты естественной истории, библиотеки, которые меня не интересовали, знаменитый колокол, и я заметил, что у них колокола не раскачиваются, как у нас, а подвешиваются. Звонят, дергая за веревку, привязанную к языку. Женщины в Москве показались мне привлекательнее, чем в Петербурге. Они мягкого нрава и очень доступны… Что касается еды, то там она изобильна и груба» (III, 413). Дорожный дневник, живописный и описательный, интереснее рассказа о его собственных приключениях. Путешественник живо интересуется обычаями старой Руси, наверное, потому, что с ним самим не случается ничего примечательного. Чем больше ему лет, чем меньше места в книге отводится его особе.

Надо сказать, что Казанова не в лучшей форме. «Меня почитали счастливым, и мне нравилось казаться таковым, однако я им не был» (III, 415). Дела Казановы в корне нехороши, и ему плохо в России. Во-первых, повсеместное использование немецкого языка, который он с трудом понимает, создает для него трудности. Но помимо этого его серьезно тревожит состояние его здоровья. Со времени заключения в Пьомби он страдает страшными геморроидальными коликами, которые привели к образованию фистулы. В плане финансов дела также не блестящи. После Англии и Шарпийон он на мели. Прежде чем покинуть Берлин, он написал г-ну Брагадину, чтобы тот раздобыл для него рекомендацию к петербургскому банкиру, который выплачивал бы ему ежемесячно сумму, необходимую для безбедного проживания. Напрасно он трудился, составляя различные донесения и записки по разным предметам – никакой оказии ему не представилось. В сердечном плане, вернее, в плане секса, Казанове тоже нечем гордиться. За сто рублей он купил девственность тринадцатилетней девочки, простой крестьянки, которая покорила его своей удивительной красотой. По просьбе ее отца, который хотел, чтобы сделка была честной, ему пришлось проверить, просунув руку ей между ног, что она нетронута. Он поселил ее у себя. Назвал Заирой. Чтобы она была покладистой, он не колеблясь бил ее, когда в том появлялась необходимость. Эта почти супружеская связь не мешала ему заводить более распутные и менее продажные интрижки. Хотя «распутные» в данном случае – слишком громкое слово, как подчеркивает Ф. Марсо по поводу записки, посланной Джакомо одной парижской актрисе, Варвиль: «Я бы хотел, мадам, завязать с вами роман. Вы внушили мне желания, которые причиняют мне неудобство, и я призываю вас их усмирить. Прошу вас отужинать со мной, желая знать заранее, во сколько мне это обойдется. Поскольку в следующем месяце я должен уехать в Варшаву, предлагаю вам место в моем дормезе, которое не будет стоить вам ничего, кроме неудобства спать рядом со мной. Я знаю способ добыть вам паспорт» (III, 433).