Штауффенберг войны не знал. Но готовился к ней. Рассказы, книги, воспоминания родных, разговоры в казарме, версальский диктат. Все это было связано с войной. Все к ней же и возвращалось. Его мир был полон насилия. Поэтому насилие со стороны нацистов не должно было слишком сильно шокировать его, особенно если оно казалось ответом на грубое насилие со стороны большевиков.

И наконец, сердцевиной молчаливого признания были глубоко укоренившиеся в мозгу этого высокообразованного офицера идеализация жизни, ее доведенная до крайности поэтизация, презрение к конкретности, борьба с реальностью, словом некая разновидность высокомерной аполитичности. Это толкование дал нам Иоахим Фест, раскрыв его в монументальной биографии Гитлера [49] : все основывалось на «презрении к реальной жизни, сопровождавшемся все более откровенным презрением к политике […], бывшей реальностью в самом прямом и самом навязчивом смысле слова: частью чего-то вульгарного, "доминирования посредственностей", как название одной известной книги двадцатых годов». При этом Фест процитировал среди прочих Томаса Манна [50] и Вагнера. Первый в своей работе «Размышления аполитичного человека» защищает немецкое братство от «терроризма рационалистской западной политики» и уже самим названием книги объявляет «свою романтическую цель, далекую от реальности, и традиционную ностальгию об аполитичной политике». Второй зашел еще дальше, написав Францу Листу, что «человек, занимающийся политикой, отвратителен» и что во имя «царской и артистической личности» индивидуума он под удары цимбал предсказывает «смерть политики и пришествие человечности». Столкнувшись с трагедиями послевоенного периода, немецкие мыслители спрятались «в выдуманный ими мир эстетики и мифологии». Теории «Кинжала», международного еврейского, капиталистического, коммунистического или масонского заговоров отражают все тот же интеллектуальный уклон, «бегство от реальности в выдуманный мир романтических категорий предательства, одиночества и притворного величия». Клаус был идеальной жертвой такой промывки мозгов. Знаменитая речь Гитлера в Потсдаме не могла не тронуть его сердце: «Германия, истерзанная, раздробленная, обескураженная, со сломленной волей, теряет всю энергию для налаживания своей жизни […]. Эта нация певцов, поэтов и мыслителей мечтала о другом мире, и потребовалось, чтобы трудности и нищета обрушились на нее с нечеловеческой силой, чтобы в ней проснулась тайная ностальгия о новом возвышении, о новой империи, а также о новой жизни». Слова, одни слова, искусство, опять искусство. Клаус хотел стать архитектором. Как он мог не поддаться этому призыву Гитлера, который вместе со Шпеером мечтал возводить соборы новой империи: «И если сегодня Господь делает воинами поэтов и певцов, он также делает воинами и архитекторов, которые постараются оставить свой неизгладимый след в этих сооружениях высокого искусства, которых еще не знала история. Это государство не должно быть державой без культуры, силой без красоты» [51] . Залитые светом соборы Нюрнберга тоже участвовали в этом движении: «Волшебные стены […] против внешнего темного и грозного мира». Заканчивая с Иоахимом Фестом, «то, что Гитлер снова придал политике тон глубокой фатальности, примешав туда элемент дрожи, позволил ему срывать овации и привлечь сторонников даже из среды тех, кто не разделял ни его стремление к захвату жизненного пространства, ни его антисемитизм, ни свойственные ему вульгарность и грубость». Несмотря на свои прочные моральные и эстетические взгляды, Штауффенберг пал, став жертвой «эстетического подхода к политике» [52] , разоблаченного философом Вальтером Бенжамином.

Для патриота это было тем более легко, что в первые годы нацизма Гитлер с завидной легкостью одерживал одну победу за другой. В 1935 году Саарская область вновь вошла в состав рейха, вновь была введена всеобщая воинская повинность, создан новый вермахт. В 1936 году состоялась оккупация левого берега Рейна, бывшего демилитаризованной зоной по Версальскому договору. В 1938 году произошел аншлюс Австрии без единого выстрела, вызвавший лишь дипломатическую болтовню без серьезных последствий. В экономике он тоже пожинал лавры. Тяжелая промышленность стала развиваться неимоверно быстрыми темпами, индекс поднялся с 46 в 1932 году до 143 в 1939 году. Индекс производства средств потребления подпрыгнул с отметки 78 до 112. Главный бич послевоенной Германии, безработица, казалось, тоже была побеждена: в 1932 году было 6 миллионов безработных, а в 1937 году их было всего 1 миллион. И хотя эти успехи были обманчивыми, так как они являлись результатом ориентации всей экономики на нужды войны, это ничего не меняло. Германия сияла силой и молодостью в образе тех «богов стадиона», которые побеждали на Олимпийских играх 1936 года в Берлине.

Поэтому Штауффенберг, естественно, ничуть не жалел о том, что принес присягу верности фюреру. Честно говоря, у него и выбора-то не было. 2 августа 1934 года, после смерти Гинденбурга, как и все офицеры, унтер-офицеры и солдаты Германии, построившись в каре на плацу перед казармой, он принял присягу, которую требовал маленький капрал из Браунау: «Я торжественно клянусь перед Богом в любой обстановке подчиняться Адольфу Гитлеру, фюреру рейха и немецкого народа, Верховному главнокомандующему вооруженных сил. Я обязуюсь всегда действовать как отважный солдат и соблюдать данную присягу, пусть даже ценой моей жизни». С того дня он оказался связанным с проклятой душой Германии священными узами клятвы, самыми сильными, какие только были в эстетике аристократии, еще пропитанной феодальным ритуалом чинопочитания.

Клаус блистал в армии, которая с каждым днем возрождалась. Будучи специалистом по минометам, он с увлечением принял участие в моторизации 17-го Бамбергского полка. Один эскадрон был оснащен самодвижущимися пулеметами, разведывательный эскадрон пересел на мотоциклы. Он добился того, чтобы полковая артиллерия передвигалась на прицепе у грузовиков, чтобы она могла успевать за передовыми подразделениями и быть ближе к линии огня. Одновременно он продолжал питать страсть к верховой езде. В 1934 году он был назначен главным конюшим полка. В его обязанности входило ежедневно ездить на четырех или пяти лучших лошадях полка. На каждом конкуре он завоевывал медали и кубки. Кстати, на одном из них он едва не сломал себе шею. И в феврале 1936 года вынужден был провести несколько недель в госпитале. Несмотря на рану, он не отступался от своей ближайшей цели: поступления в Военную академию в Берлине, обязательном условии для «получения звезд». В июне 1936 года он с блеском сдал вступительные экзамены. Среди оценок экзаменаторов можно, например, увидеть такие, как «отличное умение оценивать тактическую обстановку», «замечательная четкость отдачи приказаний», «большое хладнокровие».

Хотя он не сомневался в выборе воинской карьеры, его уже тогда начали одолевать сомнения в режиме. Уже в начале 1934 года, когда он позировал Францу Мехнерту для скульптуры в честь штурмовиков СА, он отказался надевать их форму со словами: «Никогда не позволю увековечить себя в форме СА». В этом можно было бы увидеть лишь высокомерие военного. Но спустя несколько месяцев после этого он пришел в ярость, узнав, что отныне офицерам предписывалось носить свастику на фуражке и на мундире. «Это может обернуться, — написал он брату Бертольду, — серьезными последствиями для будущего армии». Он хотел быть солдатом Великой Германии, а не солдатом партии. В 1935 году он сделал первый шаг. В одной из статей газеты «Штюрмер», этого антисемитского листка сексуального маньяка [53] гауляйтера Юлиуса Штрейхера, Штефана Георге сравнили с «самым отъявленным еврейским дадаистом». Кровь Штауффенберга закипела. Он написал в Министерство пропаганды письмо, в котором выразил свое возмущение «как солдат и как немец». С той поры он не переставал бороться за запрещение газеты «Штюрмер» в войсках. В 1935 году это было сделано. Но, радуясь этому, он посетовал Бертольду на то, что «такие ошибки и такие отвратительные действия возведены нацистами в ранг законов государства». Если верить его командиру эскадрона Вальцеру, он, будучи под влиянием речи в Магдебурге в 1934 году, в которой католик по вере вице-канцлер фон Папен предупредил об угрозе, нависшей над свободой вероисповедания, и якобы рассматривал «возможность силового уничтожения нацистской системы».

Перебравшись на два года в Берлин с женой и детьми, он стал слушать лекции в Военной академии с очень серьезным видом, хотя и относился к некоторым из них критически. Когда лекция казалась ему скучной, он доставал из кармана газету и читал ее, не очень прячась. Его страсть к действию была чужда тихой атмосфере амфитеатров. Он принял участие в формировании кавалерийского училища в Крампнице, ставшего позднее одним из центров подготовки государственного переворота. Его командир, генерал Крамер, докладывал, «что он был моим самым спокойным и самым ценным помощником в ходе реорганизации кавалерии и в переводе училища из Ганновера в Крампниц». В целом подготовка армии шла прекрасно. Американский стажер капитан Ведемейер был поражен тем, какое значение придавалось авиации, огневому взаимодействию родов войск и использованию танков как средства прорыва фронта. Это было воплощение идей Гудериана [54] . Это было совершенно не похоже на американскую или английскую подготовку войск, которая осталась на уровне опыта войны 1914 года, опиравшегося на позиционную войну, предусматривавшую использование танков исключительно для поддержки пехоты. Если это считать доказательством открытости, то Штауффенберг подружился с этим прибывшим из-за океана офицером. Это было исключением. Обычно он не предоставлял такой привилегии своим товарищам по оружию. После военного училища он написал Ведемейеру, что надеялся на то, что «их дружба будет продолжаться, что бы ни случилось в отношениях между их странами». Даже в 1941 году, когда в отношениях между Германией и Соединенными Штатами послышался топот сапог, он через военного атташе Германии в Вашингтоне передал ему, что «его чувства к нему оставались неизменными».

В этом предрасполагавшем к размышлениям мирке он находил оригинальные идеи, бывшие иногда пророческими. Он, в частности, принял участие в конкурсе Немецкой академии политики и военного искусства по вопросу применения парашютного десанта. И опять получил главный приз. Текст его работы был опубликован в различных печатных органах армии. Проявив удивительную прозорливость, он предвидел развитие воздушно-десантных войск, которые впервые доказали свою необходимость в ходе Второй мировой войны. Штауффенберг видел две их основные задачи: дезорганизация коммуникаций противника в глубоком тылу методом выброса десанта и подготовка фронта позади боевых порядков противника. Атака бельгийских фортов в 1940 году, действия парашютистов в ходе сопротивления, захват острова Крит, освобождение Муссолини, волны воздушного десанта 6 июня 1944 года подтвердили правильность его взглядов.

Клаус не ограничивался узким видением военного дела. Он старался быть в курсе отношений с другими родами войск, международной политики. Он ежедневно читал «Дейли телеграф», принял участие в конкурсе на знание английского языка, завоевав при этом первый приз, ездил в командировки за границу. В 1936 году в ходе посещения Королевской военной академии в Сэндхерсте он произвел на всех сильное впечатление. Спустя несколько недель он снова приехал в Соединенное Королевство для участия в псовой охоте. Его выправка, умение поддержать разговор, его манера верховой езды очень понравились принимавшим его представителям высшего общества. На охоте он был к лисе ближе всех, чуть позади руководителя охоты. Он играючи преодолевал стенки, заборы, изгороди, препятствия, которые не покорялись самым темпераментным иностранцам. Он всех очаровал. Когда сопровождавший его английский майор Лоу не без вызова сообщил ему, что он еврей, Клаус с улыбкой ответил: «Это не имеет никакого значения, достаточно того, что я знаю, что вы — англичанин и офицер».