Другим хорошо образованным наблюдателем, видевшим Гитлера вблизи, был французский посол Андре Франсуа-Понсе. Последнюю главу своих посольских воспоминаний о пребывании в Германии он озаглавил «Hitler, le poss'ed'e» («Гитлер, одержимый»). Здесь мы находим еще одно описание контраста между Гитлером в «нейтральном» состоянии и тем же самым человеком, когда он был «экзальтирован». «В начале беседы он словно не слушал или не понимал вас; он был индифферентным и, так сказать, аморфным. Виден был лишь человек, часами погруженный в какое-то странное созерцание… И вдруг – словно нажали на какую-то кнопку – он начинает стремительную речь, говорит высоким голосом, страстно, неистово. Своим скрипучим голосом с раскатывающимися “р” он выкрикивает аргументы; они следуют один за другим, все быстрее, все многочисленнее… Он кричит, гремит, словно обращаясь к тысячной толпе. Проснулся оратор, великий оратор римской традиции, трибун… И вдруг поток прекращается. Гитлер погружается в молчание. Он кажется истощенным, словно у него кончились батарейки. Он вновь рассеян и инертен». Франсуа-Понсе также пишет, что люди из окружения Гитлера говорили о случавшихся с ним кризисах, «которые начинались демонстрацией потрясающей силы и завершались жалобными стонами раненого животного… Очевидно одно: он не был нормален. Он был психически нездоровым человеком, почти помешанным, персонажем из “Бесов” Достоевского»167.

Герман Раушнинг в спорной последней главе своей книги «Говорит Гитлер» тоже писал: «Этот человек ненормален». Он в свой черед узнал о кризисах Гитлера от кого-то «из его ближайшего окружения». «Ночью он просыпается, судорожно вскрикивая. Зовет на помощь. Сидя на краю кровати, он выглядит как паралитик. Он охвачен паникой и дрожит так, что даже кровать трясется. Произносит путаные и непонятные слова. Дышит судорожно, словно задыхаясь. Тот же человек, – вспоминает Раушнинг, – рассказал мне о сцене, в которую я не поверил бы, если бы информация не исходила из этого источника. Гитлер стоял посреди комнаты, раскачиваясь, оглядываясь в замешательстве. “Это он! Это он! Он пришел сюда!” – простонал он. Его губы посинели. С лица капал пот. Неожиданно он стал произносить бессмысленные числа, затем бессвязные слова и обрывки предложений… Затем он опять застыл, его губы двигались. Его вытерли насухо и дали что-то выпить. Но неожиданно он завопил: “Там! Там! В углу! Кто стоит там?” Он стал стучать ногами и впал в свой обычный припадок гнева. Мы показали ему, что там нет ничего особенного, и он постепенно успокоился. Затем много часов спал. И потом некоторое время его можно было терпеть»168.

Писатель Йозеф Рот писал в своем дневнике: «Люди так и не поняли даже сейчас, что национал-социализм – это не политическое, это адское движение. Оно не может изменить своих намерений, так как непостижимой волей провидения в нем с самого начала было заложено лишь одно намерение: уничтожать. Этот человек [то есть Гитлер] является одним из сотни тысяч хвостов сатаны, бичей божьих. Каждое слово из его уст произносится лично Люцифером. То, что метафизические мыслители так и не поняли этого – даже сегодня – и по-прежнему сидят как в тюрьме в рамках традиционных концепций, продолжая говорить о какой-то рациональной политике, с избытком свидетельствует о нехристианском безразличии этих христиан. Христианин, который не чувствует дьявола, едва ли способен понять Бога»169.

В ноябре 1941 года передовые немецкие войска остановились в пятидесяти километрах от Москвы, и некоторые уже могли видеть в бинокли ее пригороды, но морозы ниже тридцати и совершенное расстройство снабжения войск привели к полной остановке наступления. Москву так и не возьмут. Эта неудача, помноженная на непостижимое объявление Гитлером войны Соединенным Штатам Америки 11 декабря, стала поворотной точкой в ходе войны в Европе. Планы Гитлера рухнули. Он взвалил вину за такой ход событий на своих генералов, обвиняя их в недостатке веры (Glaube) в нацизм и своего фюрера. Он взял верховное командование вооруженными силами на себя. В официальном коммюнике, сообщавшем народу об этом решении, упоминались «воля и чувство ответственности и вместе с этим внутренний зов, который заставил государственного деятеля Адольфа Гитлера стать своим собственным военачальником». Там говорилось и о намерении Гитлера «самому принимать все важнейшие военные решения», в которых он будет «следовать своим прозрениям».

Томас Манн, находившийся в изгнании в США, немедленно использовал это коммюнике в радиопередаче на Германию. О Гитлере он сказал так: «Этот монстр, разрываемый на части собственными злодеяниями, удалился в Берхтесгаден образумиться. Там, в бодрящем горном воздухе, он вскоре вновь обрел веру в свою миссию; безумие быстро прошло. Вновь и вновь в этом коммюнике упоминаются его прозрения, внутренние голоса, тайные воззвания [к духам]. Как видно, его психиатру не удалось этого предотвратить. Такой романтики мы не видали со времен Орлеанской девы…»170 Этот язвительный выпад основывается не просто на догадках Манна – уже тогда многим были известны неожиданные отлучки Гитлера на свою виллу Бергхоф в Оберзальцберге и его зависимость от прозрений и внутренних озарений.

Без сомнения, решения Гитлера, во всяком случае, важнейшие, диктовались чем-то. Комментаторы, в зависимости от своего мировоззрения, называют это «интуицией», «голосом» или «голосами», «шестым чувством» или «вдохновением». Он сам говорил Раушнингу: «Неважно, чем вы заняты: если оно не созрело, вам этого не сделать. Как художник я знаю это очень хорошо. Я знаю это и как политик. Единственное, что вы можете делать [тогда], – это хранить терпение, отложить, вновь обдумать, отложить опять. Это продолжает работать в подсознании. Оно зреет. Порой постепенно исчезает. Если у меня нет внутренней безошибочной уверенности в том, что “да, это и есть решение, должно быть именно так”, я ничего не предпринимаю. Если даже вся партия кричит мне: “Сделай что-нибудь!” – я не делаю ничего. Я жду, что бы ни случилось. Но когда мне говорит голос, тогда я знаю: “Вот оно, пришло время действовать”»171.

Вальтер Лангер собрал из своих источников следующую информацию: «Хотя Гитлер и старается представить себя очень решительным человеком, который никогда не колеблется в трудной ситуации, как правило, это не так. Как раз тогда его стремление оттянуть принятие решения заметно лучше всего. В такие периоды практически невозможно заставить его сделать хоть что-то. Главным образом, он остается в одиночестве и зачастую практически недоступен даже для своего ближайшего окружения. Он часто погружается в депрессию, у него плохое настроение, он предпочитает почитать что-нибудь, посмотреть кино или играет с архитектурными моделями. Согласно голландскому источнику, эта нерешительность не связана с расхождением во мнениях среди его советников. В такое время он почти не обращает на них внимания и предпочитает не обсуждать вопрос, требующий решения…

Случалось, что в подобных ситуациях он, не говоря никому ни слова, покидал Берлин и отправлялся в Берхтесгаден, где проводил время, гуляя в горах в совершенном одиночестве… Именно в эти периоды бездействия Гитлер ждет, что его «внутренний голос» направит его. Он не обдумывает проблему в обычном смысле – он ждет, что решение будет ему дано… Как только решение у него в руках, его состояние радикально меняется. Это опять фюрер… «Он очень весел, балагурит и никому не дает возможности вставить слово, тогда как сам постоянно подшучивает над всеми». Такое настроение держится столько, сколько нужно для того, чтобы работа была сделана. Однако как только приказания, необходимые для претворения плана в жизнь, отданы, Гитлер, по всей видимости, теряет к нему интерес. Он становится совершенно спокойным, занимается другими вещами и спит необыкновенно долго»172.