Курсант отметил, что чувство опасности за эти дни основательно притупилось и почти исчезло чувство страха при прыжке. Он вспомнил, что впервые не испытывал эмоций от разрывающего голову воя и ярко-мигающего света желтой и зеленой ламп в самолете во время специальных сигналов «Приготовиться!» и «Пошел!». Убегая по клепаной дорожке к двери в небо, Игорь дивился тому, что его товарищи из следующего потока, которые будут прыгать после разворота самолета минут через тридцать, даже не проснулись на звуки и вспышки света. Игорь шагнул в темную неотвратимую бездну, улыбаясь сам себе от беспричинной радости и отдаваясь дикому, безудержному потоку. Убийственные порывы воздуха хлестали, терзали его лицо, и только тогда его вдруг посетила отчетливая мысль об инстинкте бессмертия, о котором часто толковали более опытные воины. Ему показалось, что он осознал, что это такое, уловил момент, когда понял это, и успел обрадоваться новому ощущению. Почудилось, что в один миг весь он, его личность распадается на мириады частичек, каждая из которых наполнена энергией, а затем все они внезапно собираются воедино и выстраивают новую мозаику, уже совсем другой личности, как бы титулованной, посвященной в некую тайну, прикоснувшуюся одновременно и к смерти, и к совершенству. Его ощущения были сродни ликованию.

Сначала его рвануло, как пробку из бутылки, и он мимолетом подумал: «А ведь скорость четыреста пятьдесят километров в час, в самом деле, не шутка», – а потом еще сугубо курсантская, практичная мысль молнией рванулась и улетела в небо: «А ведь хорошо, что шапку крепко завязал и ее не сорвало». Затем его дико закрутило в воздушном водовороте, перевернуло вверх ногами, потом обратно, как будто он был грушей на дереве, которую настойчиво стряхивал рачительный садовник. Игорь краем глаза увидел уплывающий в ночи Ил-76 с подсвеченными на крыльях лампочками. Мифическое воздушное животное, грациозная фантасмагория, бесподобно пригнанная к густому, запорошенному небу. Он не сопротивлялся, только сильнее поджимал под себя ноги, чтобы лямка, не дай бог, не попала между ног – тогда парашют может не открыться. Наконец короткий провал в какой-то временной пролом, в виртуальную щель заставил сознание встрепенуться – идет раскрытие купола. Уже в следующее мгновение он завис между небом и землей, и казалось, что тут нет ни ветра, ни холода, как в вакуумной полости. И лишь голоса невидимых товарищей возвещали о том, что это та же, продолжающаяся жизнь, только ее иная форма.

На площадке приземления, которой служило какое-то заснеженное поле под Рязанью, дул такой ветер, что погасить купол самому не представлялось возможным. Парашюты с мягкими замками, позволявшими отстегивать лямки, были пока только у офицеров и у нескольких сержантов. Эти люди и освободились из парашютного плена первыми и стали помогать остальным. Игорь даже не сопротивлялся, когда его несло, словно под парусом по снежному морю, – он, подобно римскому наезднику на квадриге, бешено летел по нескончаемой пустыне. Осознанная, бесстрашная игра с захмелевшей от снега природой вводила в состояние транса, хотелось неистово заорать от возбуждения, просто и незамысловато: «Э-ге-ге!» Присутствовал тут элемент какого-то адского, безудержного веселья, чисто русского раздолья с отважным «А, будь что будет!» Игорь только на первом курсе поражался: отчего приключения, если они сваливаются на голову, непременно являются пестрым букетом? Свое собственное объяснение появилось у него много лет спустя. Если случается что-то нерядовое, оно обязательно вызывает встряску мозгов у многих. А многие – это ведь люди, и некоторые из них шалеют от счастья, некоторые – от горя и стресса, наплыва новых эмоций, неважно. Вот и происходит вслед за одним сбоем программы цепная реакция других событий – комичных, трагичных, просто отклонений от нормы, они-то и заполняют прочно резервуары памяти. Поэтому, когда в два часа ночи выяснилось, что пропал курсант Островский из соседнего взвода, курсант Дидусь был невозмутим, как краснокожие герои Фенимора Купера. Отсутствие могло означать, что он, возможно, расшибся вследствие спуска на полураскрытом или запутавшемся парашюте, а может при неудачном приземлении. Любая версия являлась чрезвычайным происшествием. Ротный Лисицкий с непроницаемым лицом, напряженными желваками и деланым чувством юмора выглядел совершенно адекватным насыщенной ночи. Во всяком случае, ни один его жест не выдавал внутренних переживаний, а свойственное капитану подергивание жидких усов в уголках искривленного рта могло одинаково выражать досаду, скрытую радость, раздражение и еще очень многое. Он выстроил всех в одну, невероятно длинную шеренгу на дистанции видимости двух стоящих рядом и… дал старт новому трудовому подвигу. Изможденная, с оружием за спиной, с отчаянным матом и проклятиями всему миру, отплевываясь, кряхтя, барахтаясь в глубоком снегу, рота двинулась по полю. Непрекращающийся снег, изящный, бесконечно красивый в беззвездной ночи подразнивал воздушностью верхнего слоя и бесил предательской цепкостью слежавшегося нижнего; он отсвечивал в ночи неизвестно каким образом и в другой обстановке показался бы пленительно ласковым. Но не теперь, когда, изгибаясь под порывами ветра, курсанты проваливались по колено. «Интересно, если Островский погиб, его успело присыпать снегом?» – думал Игорь, продавливая борозду в снежном море, кажущемся бесконечным. Он удивился, что так легко думает о возможной смерти товарища. Как быстро зыбкая, сковывающая все члены усталость, продолжительные напряжение и голод, постоянный проникающий до костей холод, вообще, искусственное введение в состояние войны притупляют ответственность, сужают круг желаний! Мыслимо ли это, чтобы смерть конкретного, живущего рядом с тобой товарища вписывалась в простое, вместительное и бесчувственное понятие «потери»?! Какая-то часть его мозга, отмеченная такими важными зарубками общественной морали, как «совесть», «долг» и тому подобное, настойчиво твердила, что это неправильно, недостойно, малодушно. Но другая, порождающая гнусный, ошеломляюще откровенный голос, убеждала его в обратном. В том, что если это смерть, то она произошла по вине самого Островского, и если это ЧП, то почему ротный медлит сообщить руководителю прыжков, а отправил их на бездарное прочесывание поля? Так он думал, отгоняя мыслями приближение предела, когда тело перестанет слушаться импульсов мозга, но понимая, что через какое-то время это состояние окажется таким же неизбежным, как и наступление рассвета.

Неожиданная команда раздалась по цепи: всем повернуться кругом и двигаться в обратном направлении, постепенно сходясь в точке сбора парашютов. Прошло еще не менее получаса, прежде чем все доплелись до указанного места и сформировали нечто, отдаленно напоминающее строй. Но ротный тут проявил неожиданную строгость и безжалостность. Незаурядный знаток ненормативной словесности, он выравнивал подразделение до тех пор, пока под воздействием угроз и обжигающей брани человекообразный студень не превратился в монолитную конструкцию. Только после этого Лисицкий счел нужным сообщить о найденной пропаже; выяснилось, что у Островского, который был последним в потоке, произошло непроизвольное раскрытие стабилизирующего парашюта в самолете, и его, последним семенящего к двери, попросту остановил выпускающий офицер.

…Рота вернулась в казарменное расположение почти под утро, и, сидя в грузовике среди товарищей, расположившихся теснее, чем шпроты в банке, Игорь сквозь сон соображал, чего бы он хотел больше всего: поесть, поспать или просто попасть в теплое помещение. А еще он знал, что в девять утра должен начаться экзамен по тактике, который никто не отменит и не перенесет. Ничего, они все сдадут экзамен, сдадут, как всегда… С иронией повторяя друг другу избитую фразу: «И есть десантные войска, и нет задач невыполнимых!». Дидусь натыкался во время наезда машины на ухабы то на твердое дуло автомата Алексея, то на костлявое плечо Сизого, иногда кто-то локтем попадал ему самому в бок, и он собирался выругаться, но передумывал, потому что для этого потребовалось бы слишком много усилий.

(Рязань, РВДУ, 1989 год)

Игорь не отдавал себе отчета, что именно роднило его с Алексеем Артеменко. Интуитивно он понимал, что они совершенно разные люди и, встретившись в иной обстановке, в более спокойной и широкоформатной среде, где каждому в отдельности было бы уютно, вероятно, не сблизились бы. Но накаленная и разряженная, как на высоте Эвереста, атмосфера училища требовала чьей-нибудь поддержки. Так же, как в высоких горах альпинисты ходят в связках, страхуя друг друга на самых сложных участках, так и в условиях этого неординарного учебного заведения совершенно необходима была взаимовыручка. Для оптимального распределения усилий, за счет чего можно выигрывать состязание со временем. Чтобы во время бесконечных подъемов по тревоге один из них хватал в оружейной комнате сразу два автомата, а другой – два рюкзака со снаряжением, так было быстрее. Только после того как путем долгих тренировок такое распределение внутри взвода произошло, требуемый норматив стал легко выполним. Без надежного товарища невозможно наверстать пропущенные из-за нарядов темы, приобрести практические навыки, которые нужно долго отрабатывать, ощупывая каждый выступ оружия и каждый сантиметр швартовочных лент. Разобрать скорострельную пушку, отработать установку в боевых условиях противотанковой управляемой ракеты на башне боевой машины, подготовить боевую машину к погрузке и десантированию, показать на зачете действия гранатометного расчета и еще великое множество подобных мелочей, из которых и состояла выучка. Их можно было освоить, только двигаясь в паре, полностью доверяя друг другу, и потому такое осваивание военных премудростей становились непременной частью загнанной, исковерканной, до безумия извращенной жизни-учебы. Более того, малейшая ошибка одного – неправильно завязанный узел или неверно пущенная лента, несвоевременно поданный выстрел или неспособность в считаные секунды разобраться с заклинившей лентой скорострельного гранатомета – приводила к позорному неуду и безжалостным насмешкам со стороны товарищей для обоих.

Но дело было не только в страховке. Игорь долго размышлял над тем, что так объединило его с Алексеем, надолго связало их судьбы в один пучок. То, что они земляки? Вероятно. Национальная, сугубо украинская способность приспосабливаться к обстоятельствам и не только «терпеть негаразды», как любил говорить его дед Фомич из Межирича, но и придумывать всякие приспособления, уловки для преодоления препятствий. Вот и в армии он давно заметил, что как ни старшина роты, так обязательно украинец. Прирожденная тяга к обустройству, умелому управлению, ловким трюкам-решениям – да, безусловно, все это имело прямое отношение к национальному характеру. И Игорь пришел к мысли, что хотя они совершенно случайно подружились, на самом деле все гораздо сложнее. То, что плохо давалось ему, легко брал на себя Алексей, и, наоборот, что казалось Алексею высшей математикой, для него было проще вскапывания огорода в далеком украинском селе. Алексей мог мгновенно разобраться в нюансах боевой обстановки на топографической карте, в штрихах и знаках, зато он, Игорь, первоклассно замыкал запаску в двадцатиградусный мороз. Алексей перед смотром мог проспать очередь на утюг или плюнуть на ночную чистку лопатки и котелка; для него же это было невозможно. Он готов был не спать несколько ночей, лишь бы все выглядело безукоризненно. Да, в глубине души он признавал, что завидовал некоторым способностям Алексея, легкости и даже некой грациозности и филигранности исполнения, заметно оттенявшей его собственную угловатость, врожденное мужланство и инфантильное недопонимание некоторых хрестоматийных, с точки зрения городского жителя, истин. Игорь, который раньше всегда гордился своими фразами, будто с одного удара забитыми по самую шляпку гвоздями, признавал теперь личное обаяние и даже определенную харизму Алексея и его аккуратное, настойчивое ввинчивание в ситуации. Но он также отчетливо видел и то, что именно они, эти ярко выраженные личностные качества чаще всего становились для Алексея источником проблем во взаимоотношениях с командирами. Алексей стремился выделяться интеллектом, а в армии это карается с не меньшей жестокостью, чем неповиновение. А вот Игорь твердо усвоил первый солдатский закон: выделяться нужно тем, что ничем не выделяться. Это как камуфлированная сетка, которую носят разведчики, – ты победишь любую ситуацию, если научишься сливаться с местностью и окружающим миром. Потому Игорь и вел себя обезличенно, как бы растворяясь в той воинской массе, поражающей своей предсказуемостью в быту. Ибо именно эта святая простота и является главной добродетелью военного, от солдата и до маршала. Настоящая армия, Игорь был абсолютно в этом уверен, по меньшей мере, до времени чрезвычайных ситуаций и особого военного периода, не признает яркой индивидуальности, она карает любую самобытность как порок, демаскирующий признак. Игорь сравнивал Алексея с несносным, невыдержанным и слишком самонадеянным бойцом, считая его желание проявить себя явным недостатком. Но, взирая на слабые, как полагал Игорь, стороны характера товарища, он, тем не менее, не отдавая себе ясного отчета, восхищался его способностью заглядывать за пределы того узкого пространства, которое им отводилось. Будучи из военной семьи, Игорь свято верил, что даже ошибаться имеет право только один человек в подразделении – командир. Единственное, на что имел право бравый солдат, это медлить с выполнением распоряжения, если он чувствовал, что выполнять его глупо и опасно. Ведь неслучайно курсанты к концу первого курса наконец-то осознали тонкий смысл известного училищного принципа «Не спеши, а то успеешь!»

Но в будничной жизни они оставались ломовыми лошадьми, запряженными вместе, и Игорь небезосновательно считал, что без его сухой практичности и терпения склонность друга к романтическим переживаниям давно подвела бы его. Вот это они знали оба и поэтому упорно держались вместе и были весьма полезны друг другу, как два химических элемента, которые только в чудесном соединении обеспечивают стабильный иммунитет каждому. Способность Алексея бесстрастно и вместе с тем емко и красочно оценивать прошлое оказалась весьма ценной для Игоря, только в эти мгновения его внезапно прошибало: по странному стечению обстоятельств сам он никогда не имел личного прошлого. Его прошлое являлось достоянием его родителей, частью военной судьбы отца; его личная жизнь казалась ему самому костью, периодически бросаемой собаке с неокрепшими зубами, из которой та настойчиво, трогательно и чаще всего безрезультатно пыталась выгрызть то, чего уже там не было. Но еще хуже дело обстояло с будущим, которого Игорь также не чувствовал. Алексей толковал ему о каких-то упоительных перспективах, которые казались его другу слащавыми сказками, несбыточными шоколадными фантазиями. Для него парадигма будущего была до умопомрачения проста – служить, и точка! Но все-таки эти разговоры о прошлом и будущем открывали ему глаза на многие вещи, о существовании которых он доселе не подозревал. Хотя и интуитивно понимал главную проблему Алексея: тот застрял где-то между прошлым и будущим, и поэтому настоящее для него порой становилось невыносимо тягостным. Тогда как он, Игорь, жил исключительно настоящим моментом и мог научить этому незамысловатому ремеслу своего товарища.