Хотя на самом деле в помещении, уставленном и обвешенном различными приспособлениями для извлечения нужных им звуков, «куролесили» два тщедушных деда, слаженно изображая палача и жертву. В помощь им я отрядил здоровенного детину – глухонемого Лопушка, сына одной из стряпух в гостиничной столовой. Вид у него был устрашающий, как у боксера Валуева, что получил бы в XXI веке титул чемпиона мира только благодаря своей внешности. Лопушок с удовольствием колотил по кожаному мешку с опилками, рвал какие-то тряпки, с треском ломал кости, принесенные из столовой; все это проделывая под чутким руководством двух отставных скоморохов, которые озвучивали это безобразие дикими криками. Потом они надевали на него забрызганный кровью кожаный фартук и, наказав состроить свирепую рожу, отправляли за пленным, который попадал уже в соседнее с ними помещение, уставленное всякими пыточными приборами, естественно, со свежими потеками крови. Мне или Еремею оставалось только задавать нужные вопросы и выслушивать правдивые ответы.

Деды отправлялись ощипывать зарезанную курочку, а их великан помощник таскать дрова и топить печь.

С шумом распахнув тяжелую дверь, вторгся Лопушок с охапкой дров и с грохотом ссыпал их перед печью. За это тут же начался нагоняй от скоморохов. Весь этот бедлам прекратил Еремей, выгнав всю троицу. Гигант, подхватив на руки своих наставников и топоча громадными лаптями, умчал прочь, напоследок грохнув дверью.

Тимоха, давясь от смеха под ворчание рассвирепевшего Еремея, закинув в печь дрова, тоже исчез – от греха подальше.

– Видал? Лиходеи безголовые! – бушевал Еремей. – Еще этот сыч твой сидит, глаз не сводит! Извел меня совсем. Забирай его, и ступайте, мне еще весточки своим людям готовить надо.

Посмеиваясь втихомолку, я забрал Чена и повел его к себе домой на ночлег. Уже в темноте сгустившейся ночи, при свете неярких, но часто развешанных фонарей мы миновали площадь перед каменным амбаром, приспособленным под содержание в нем осужденных на тяжелые работы всякого разбойного люда, как вдруг встрепенувшийся Чен, взмахнув рукой, перехватил летящий в меня камешек. Из небольшого зарешеченного проема в стене амбара раздался смешок, а затем грубый, сиплый голос произнес:

– Ловкая собачонка у Коваря завелась!

Выросший как из-под земли караульный саданул копьем по решетке и пригрозил:

– В погреба загоню, поганец!

– Слышь, Коварь! – уже напряженно зазвучал тот же голос. – Дай слово молвить!

Караульный все же нашел выход: скинув с себя тулуп, заткнул им проем. Облегченно выдохнув, он браво вытянулся перед нами, не забыв при этом подпереть копьем выталкиваемый кем-то из-за решетки тулуп.

Похвалив находчивого караульного, я все же приказал ему сбегать за старшим стражником и привести ко мне этого арестанта.

В караульном помещении было натоплено, и яркий свет четырех ламп резко бил в глаза. Прикрутив парочку фитилей, я сел на лавку, с интересом наблюдая за Ченом. Тот, словно пес, исследовал все помещение, заглядывая во все углы, и, наконец угомонившись, пристроился возле уютно гудящей печки. В двери ввалился целый отряд караульных стрелков, висевший на руках и плечах плотного крепыша. Если бы не звякающие кандалы на его ногах, не поверил бы, что это арестант.

Вместо того чтобы, как я ожидал, жаловаться на содержание, крепыш извернулся из удерживающих его рук и бухнулся на колени с криком:

– Убей меня, Коварь!

Налетевший на него Чен едва не осуществил его желание. Пришлось отдирать китайчонка, как разъяренного кота от шального барбоса. Стража оттащила обездвиженного арестанта на безопасное расстояние. Чен протянул мне выуженную им в пылу схватки остро заточенную полоску железа и невозмутимо устроился у меня в ногах, не сводя внимательного взгляда с приходящего в чувство арестанта.

– Говори! – предложил я очумелому крепышу, рассеянно вертя в руке грубо сработанный нож. Не думаю, что это было покушение. Просто всякий уважающий себя разбойник имеет такую вещичку в рукаве. Китаец уловил по каким-то одному ему ведомым признакам присутствие оружия и мгновенно среагировал.

– Нет мне прощения, Коварь, за мои злодеяния, и кара твоя подневольным трудом и сытой едой как насмешка над бывалым воякой. Это сейчас меня кличут Скосырем, а когда-то величали воеводой. Как попал в немилость князю, так вовсе лишился всего стараниями недругов. Озлобился и ушел в леса разбойничать, да опротивело. Вразумил ты меня своими делами. Вижу, не за себя печешься, врага извести желаешь. Подсобить хочу, коль поверишь! А нет мне веры – так убей!

– Если желаешь бить ордынцев, вот тебе моя рука! – я разжал ладонь, возвращая нож. – А ежели предашь – вот другая! – добавил, кладя руку на рукоять меча.

– Много ли наберешь охотников из душегубов, что в амбаре сидят? – переведя разговор в деловое русло, продолжил я.

– Сотни две, а то и поболее, – задумался Скосырь.

– Разделишь их на несколько ватаг и будешь день и ночь резать ордынцев! Как скот! Налетел, вырезал и исчез! Кровавая работа, другой дать не могу, – напирал я на него.

– Сделаю, Коварь! – и мрачно усмехнувшись, добавил: – Дело привычное…

Октябрь выдался удивительно теплый, но дождливый. Разверзлись хляби небесные мелкими, моросящими, но очень затяжными дождями. Те немногие дороги, что были вокруг крепости, развезло так, что передвигаться по ним стало практически невозможно. Вообще-то зря в моем времени ученые трезвонили на всех углах о глобальном потеплении и смене климата.