— Сегодня хорошая погода, барон, — сказал незнакомец, войдя в дом с волной морозного воздуха. Захлопнув дверь, он поправил кожаные перчатки, стряхнул с рукавов снег. — Не желаете прогуляться?

Я посмотрел в холодные глаза оберфюрера. Бледно — голубые, они в самом деле походили на кусочки льда, гипнотизируя и подчиняя любого, кто не мог противостоять его природному магнетизму. К счастью, на меня такие штучки не действовали, я спокойно выдержал атаку ледяных глаз и даже не моргнул.

В эти секунды меня больше волновала другая мысль: как отреагировать на приглашение? Отказаться, сославшись на занятость? Но я не знаю, кто этот человек. Может, куратор проекта «Вервольф» и тогда отказ равносилен приговору. Согласиться — тоже не вариант. Вдруг этот наци из конкурирующей структуры рейха, тогда на стол моего настоящего начальника тут же ляжет донос от идейного доброхота, мечтающего о моём месте. А — а, была не была! Кто не рискует, тот не знает, что такое кипящий в крови адреналин.

— А почему бы и нет? Дайте мне немного времени, потом я весь в вашем распоряжении.

Оберфюрер кивнул, шагнул в сторону от двери. Я в это время уже менял тапочки на сапоги. Спустя минуту в шинели и фуражке — не додумались ещё нацики до гениального изобретения человечества: ушанки — я вышел с гостем за порог.

Ветер с разбойничьим свистом сразу накинулся на нас, бросил в лицо снежную крупу, попытался скинуть с крыльца, но, потерпев неудачу, приутих. За его попыткой наблюдало выглянувшее из-за чёрных крыш бледное хайло луны; над ним проплывала серебристая пена облаков, а ещё выше тускло блестели подмигивающие звёзды.

Площадь пустовала. Трамваи уже спали в депо, люди разбрелись по домам, на вокзале чуть слышно пыхтели невидимые отсюда поезда, возле памятника темнели фигурки солдат из военного патруля.

— Ну — с, куда вы меня приглашаете, господин оберфюрер? — спросил я, поёжившись.

— Бросьте эти официальности, Отто, — поморщился эсэсовец, — мы с вами давно знакомы, зовите меня по имени.

— По имени, так по имени. Мне, признаться, тоже не импонируют все эти звания и должности. Люди должны быть ближе друг к другу, а этот официоз только отталкивает и строит ненужные препоны, — сказал я, лихорадочно роясь в памяти. В голову лезли груды ненужной информации: какие-то обрывочные сведения о ходе экспериментов, суточные нормы питания служебных собак и прочий бесполезный хлам, от которого сейчас не было никакого толку. Я вспомнил многое из того, что не знал, но только не имя и фамилию этого человека.

— Здесь недалеко прекрасное кафе «Тевтонский рыцарь», я знаю: вы там частый гость. Почему бы нам не наведаться туда? Думаю, чашечка горячего кофе беседе не повредит.

— Абсолютно с вами согласен. С хорошим кофе любой разговор гораздо приятнее, — я растянул губы в дежурной улыбке. Немец ответил мне тем же, но глаза его при этом оставались всё такими же холодными и колючими.

Я спустился с крыльца на припорошенный снегом асфальт и чуть не подскочил на месте, когда в мозгу вспыхнули неоновые буквы: Макс Шпеер. Я вспомнил, как зовут моего спутника, хотя о нём не было написано ни строчки в тетради барона. Это что же получается, у меня появился доступ к каким-то сегментам памяти Валленштайна?

Мы двинулись через всю площадь к двухэтажному зданию с четырёхскатной крышей, над которой реяло полотнище. Лунного света было недостаточно, чтобы разглядеть, что там за флаг, но вряд ли там развевалось какое-то другое знамя, кроме нацистского.

Когда половина Александерплац осталась позади, осмелевший ветер снова ринулся в наступление. Он толкал нас в спину, бил в грудь, пытался свалить с ног, швырял пригоршнями снега в лицо и за шиворот. Наклонившись вперёд, придерживая фуражки руками, мы стучали сапогами по замёрзшему асфальту, неумолимо приближаясь к цели.

Наконец расстояние сократилось настолько, что я смог рассмотреть незаметные ранее детали. В тусклом свете слабо поблёскивали тёмными стёклами большие окна — иллюминаторы с белыми перекрестьями рам — этакие гигантские прицелы. Балюстрады декоративных балконов сильно смахивали на оскаленные пасти, извилистые подтёки по краям балконных выступов усиливали впечатление, напоминая стекающую слюну, а наметённый снег имитировал пену.

Через несколько шагов мы завернули за угол и оказались недоступны для ветра. Тогда он накинулся на знамя. Полотнище на крыше захлопало, жалобно заскрипело древко.

Оберфюрер толкнул дверь, на порог упал жёлтый прямоугольник света, повеяло тёплом, запахом свежесваренного кофе, пива, жареной капусты и сосисок. Где-то в глубине зала плакали скрипки, рыдал саксофон и рвала душу гитара.

Мы с шумом ввалились в уютное кафе, стилизованное под рыцарский замок. Под потолком на чёрных цепях висят тележные колёса с лампочками в ободе вместо свеч. В углах рыцарские доспехи отражают свет начищенными до блеска латами. На оштукатуренных под грубую каменную кладку стенах щиты разных форм и размеров прикрывают скрещенные мечи, топоры, алебарды и пики. Иллюминаторы затянуты плотной тканью, на которой умелой рукой нарисованы стрельчатые окна с витражами. На одном рыцарь на белом коне бьётся с огнедышащим драконом, на другом пеший воин в латах сражается с великаном, на третьем закованный в латы крестоносец атакует кучку голых мавров с луками и копьями.

Две широкие квадратные колонны, облицованные природным камнем, делят пространство пополам. В дальней половине пятачок невысокой эстрады, где ютится небольшой оркестр из трёх девушек в вечерних платьях и одного мужчины в концертном костюме. В ближней, как раз напротив двери, — длинная барная стойка. Седой бармен с чёрной повязкой на левом глазу протирает пивные кружки. У него за спиной батарея разнокалиберных бутылок, справа кассовый аппарат, слева круглое дно широкой бочки на подставке.

Десять столов из потемневшего от времени дуба равномерно распределены по залу, возле каждого — четыре грубых на вид, но очень удобных стула. На столах льняные скатерти, салфетки в серебряных подставках и канделябры с наполовину оплывшими свечами. Свечи горят только там, где есть посетители.