– Я иду к тебе!

Она забилась в самый дальний угол, сжалась в комочек, накрыв голову руками. Бежать не имело ни малейшего смысла. Поймают и снова продадут. И еще неведомо, в какие руки попадешь.

Поножовщина в игорном доме дело не только опасное, но зачастую прибыльное. Кого-то режут, а кто-то потихоньку сгребает золото и серебро в свои карманы. Поди потом докажи, где чье. А рабыня – это такое же золото, только ходит на двух ногах. Так его даже сподручнее скрасть.

Элливейд раскидал в стороны охотников до его свежеприобретенной живой собственности. Одного порезал сильно, другого – не очень, третьему поддал под зад, четвертому наступил каблуком на запястье, лишая навеки возможности незаметно шнырять по чужим карманам. Вот горе-то какое!

– Давай отсюда выбираться, крошка, – сказал маргарец рыженькой ласково. – И считай, что сегодня тебе несказанно повезло. Я тебя никогда не обижу.

И они уже собирались выскочить наружу, когда Элли вдруг почувствовал боль. Очень резкую боль под лопаткой.

– Это что такое?.. – Из его горла хлынула кровь.

Девушка глянула и закрыла ладошками рот, чтоб не закричать. У лангера из спины торчала рукоять ножа. Ноги перестали слушаться маргарца, колени подогнулись, и мир вдруг сузился до беленького личика юной невольницы. Хорошенькая мордашка, россыпь веснушек на переносице, полные слез серо-зеленые глаза и черный рубец клейма на лбу.

«Не плачь, малышка», – хотел сказать Элливейд.

– Не умирайте, мой господин.

«Я? Умираю? Чушь какая!»

– Я же вижу, вы хороший человек. Не умирайте! Пожалуйста! Не умирайте! Я даже не знаю вашего имени!

Он хотел улыбнуться и сказать своим обычным удалым тоном: «Элливейд-маргарец», – а вышел лишь сиплый клёкот. Ее личико стало таять, размываться, тускнеть, и только тавро оставалось и навязчиво маячило перед его глазами черным хищным пауком.

«Тебе не идет… эта штука», – подумал Элли и последним усилием воли накрыл ладонью ненавистный знак вечного рабства, не желая видеть в свой смертный час символ вечного позора и неволи.

Он уже умер, а девочка все плакала и плакала, обнимая его еще теплое, но уже опустевшее тело.

– … твою мать, Пард!

Мертвецки пьяный оньгъе даже не шевельнулся.

– Клянусь Пестрой Мамой, я ему завидую по-черному, – посетовал Унанки. – Альс, одни мы с тобой как проклятые. Ни напиться с горя, ни забыться.

– Я тебе забудусь, – посулил лангеру его командир, продолжая молча изучать Элливейдовы ножны от лекса, которые сам же ему и дарил несколько лет назад. – Больно будет вспоминать остаток жизни.

– А где сам лекс? – спросил Тор.

– Вот! Правильный вопрос. И еще несколько у меня есть к тому, кто украл лекс.

Сийгин просто лежал на кровати с закрытыми глазами, прямой, как копье. Ему больнее всего. Элливейда он считал ближайшим другом. И теперь поедом себя ел за то, что бросил Элли в том поганом игорном доме. А перед глазами у орка стояло мертвое полузасыпанное землей лицо маргарца.

– Так! – сказал Ириен Альс, вставая со своего места. – До рассвета я вернусь. Ждите меня.

Он не взял с собой ни своих мечей, ни кольчуги, только лекс – близнеца Элливейдову ножу.

– Вместе пойдем, – добавил Унанки.

Эльфы сдержали свое слово. Они вернулись за час до восхода солнца. Руки Альса до локтей были в свежей и успевшей засохнуть крови. Левая половина лица Унанки представляла собой сплошную рану. Ириен швырнул на стол липкий и черный лекс.

– Знаешь, Сийтэ, я не буду утверждать, что все это кровь убийцы Элливейда. Легче сказать, чьей крови на мне нет. Но того человека, который пырнул ножом нашего брата больше нет в живых.

– Но перед смертью он был очень разговорчив, – заверил орка Унанки.

– А вот за его хозяином нам придется побегать по Великой степи.

– Бьен-Бъяр! – прорычал Мэд Малаган. – Я так и знал.

– Твоя проницательность похвальна. А нам пришлось пятерых убить и восьмерых пытать, чтоб разъяснить ситуацию, – проворчал Альс. – Я ведь тоже дорожил маргарцем. Если кто еще не понял.

Сийгин улыбнулся сквозь силу. Элливейд точно оценил бы шутку.

– Отомстим? – подал голос Торвардин.

– Накажем, – уточнил Ириен. – Мэд, протрезви нашего оньгъенского страдальца, и будем собираться. Если уж и ланга спустит это дело Бьен-Бъяру Степному Волку, то существует ли вообще справедливость?

Странное дело, что о справедливости говорил именно Ириен Альс, чьей нечеловеческой жестокости минувшей ночью ужаснулась пышная, богатая и изнеженная роскошью Ан-Риджа.

Жрец Оррвеллова храма обмакнул перо в чернильницу-невыливайку и аккуратно вывел на прекрасно выделанном пергаменте летописные строки: