— И что нам теперь делать? — поинтересовался Шазли.

Министр иностранных дел пожалел, что его сюзерен выбрал именно этот вопрос. Но Шазли был молод — вдвое моложе Хадджаджа — и требовал определенности там, где его министр давно оставил попытки ее добиться.

— Ваше величество, — со вздохом ответил старик, — безопасней всего было бы придерживаться нынешнего курса.

Царь поправил золотой обруч на волосах — свидетельство его положения. Единственное свидетельство: если не считать нескольких украшений и пары сандалий, больше на монархе не было ничего.

— И мы остаемся прикованы к Альгарве, — заметил он, поворочавшись на мягких подушках.

— Именно, ваше величество. — Хадджадж поморщился: положение это нравилось ему не больше, чем царю. — Но единственная альтернатива для нас — приковать себя к Ункерланту, а цепи короля Мезенцио длинней и легче тех, что готов предложить нам конунг Свеммель.

— Проклятие! Мы, зувейзины, — свободное племя! — взорвался Шазли. — Наши предки не потерпели бы рабских ошейников! Так почему терпим мы?

То была героическая версия зувейзинской истории . Хадджадж сам вырос на поэмах и сказаниях… но, когда он рос, Зувейза была провинцией — непокорной, понятное дело, но все же провинцией Ункерланта. А потом будущий министр получил превосходное образование в университете Трапани и несколько иначе стал смотреть на прошлое своего народа и вытекавшее из него настоящее.

— Ваше величество, вожди наших кланов так любят свободу, что даже сейчас с неохотой преклоняют колени перед вами, — ответил он. — Они скорей станут воевать друг с другом, чем прислушаются к совету оставить раздоры. Так и сумел завоевать нас Ункерлант: когда падала твердыня одного клана, остальные не объединяли силы против общего врага, а ликовали и глумились над поражением соседей.

— Не вполне понимаю, к чему это ты, — заметил Шазли.

— Все просто, ваше величество, — пояснил министр. — Пытаясь сохранить слишком много воли, наши предки потеряли ее вовсе. Они были до того свободны, что окончили свои дни в рабстве. Мы же нынче менее вольны в своих решениях, чем хотели бы, но даже малая толика свободы лучше, чем неволя.

— А-а… — улыбнулся царь. — Мнится мне, ты опасней всего, когда начинаешь говорить парадоксами.

— Правда? — вежливо произнес Хадджадж и пожал плечами. — Пока мы вольны хотя бы выбирать друзей. Могло быть хуже, как говорят в народе; и эту волю могли у нас отнять. Мы же вернули себе все земли, отъятые ункерлантцами, когда те так удачно для себя позабыли о Блуденцком договоре — и еще немного, чтобы месть казалась слаще.

— Да, пока нам сопутствует удача. — Шазли устремил на своего министра иностранных дел длинный тонкий палец: — Но если бы ты и впрямь так гордился нашими победами, стал бы ты пытаться заключить перемирие?

— Наши победы опираются на завоевания Альгарве, — ответил Хадджадж. — Нельзя поспорить, что Альгарве для нас является более удачным союзником, нежели Ункерлант, — в конце концов, от Биши до Трапани дальше, чем до Котбуса. Но если бы выбор оставался за мной, я не стал бы связывать наши судьбы с бандой убийц. Оттого и попытался вырываться из этой ловушки.

Царский смех был горек, точно зерна, какие порою жевали зувейзины, чтобы не заснуть.

— Ты не находишь, что на этой войне не стоит вспоминать о чести? Король Мезенцио посылает на бойню своих соседей, конунг Свеммель — своих подданных. Не самый приятный выбор, тебе не кажется?

— Не кажется, и я рад, что вы понимаете это, ваше величество, — ответил Хадджадж, почтительно склонив голову. — Поскольку честь мертва — честь принесена в жертву кровавой волшбе, — нам остается лишь следовать собственным интересам. И мы этим заняты по мере сил.

Царь Шазли кивнул.

— Держава в долгу у тебя, мой старый соратник. Без твоих дипломатических усилий Ункерлант до сих пор удерживал бы куда большую часть наших земель и еще больше опустошил бы в боях.

— Я не заслужил такую вашу доброту, — промолвил министр скромно, как любой разумный человек в ответ на царскую похвалу.

— А ты, Хадджадж, одна из главных подушек, поддерживающих царство, — отозвался Шазли. — Я понимаю это так же ясно, как понимал мой отец.

Другие жители Дерлавая сказали бы не «подушка», а «столп». Хадджадж, куда лучше большинства соплеменников осведомленный об иноземных обычаях, понимал это. Годы, проведенные в альгарвейском университете, а затем в дальних странах, порою заставляли его со стороны взирать на вековые обычаи Зувейзы и находить нелепым то, что остальным казалось привычным. «Ну и что с того?» — подумал он. Как будто в других землях нет странных обычаев.

— Так, значит, — подытожил Шазли, — движемся прежним курсом и надеемся, чтобы Альгарве одержало победу и наши успехи не начертаны на песке?