Ломоносов не уходил, стоял под окном и пальцами трогал пограничные столбы, проверяя, высохла ли краска или нет? Краска почти высохла, осталось чуть. Лейтенант высунулся в окно, спросил:

– А что за суета на территории штаба была? Народ куда-то побежал…

– Да нарушение очередное. Каждую ночь немаки границу нарушают.

– Так часто?

– Иногда до сорока раз за ночь.

– Ого, – сказал лейтенант и сел на койку.

Только сейчас Чердынцев почувствовал, что он устал за день, сильно устал, голова сделалась тяжёлой, чужой, вместе с болезненной тяжестью в тело в очередной раз натекла тревога. О том, что представители сопредельной стороны, как в данном случае надо называть немцев, уже оккупировавших Польшу и выставивших на границе свои посты, могут до сорока раз за ночь нарушать демаркационную линию, Чердынцев даже не слышал. Он помял пальцами виски – надо было избавиться от боли и духоты. И ещё – от этой липкой, очень неприятной тревоги, от которой кожа на теле покрывается гусиными пупырышками.

– Спокойной ночи, товарищ лейтенант, – вежливо попрощался маленький аккуратный солдатик, поправил на ноге голенище сапога, сползшее вниз. С сапогами у него, похоже, всегда были проблемы.

– Спокойной ночи!

– Когда расцветёт, примерно в пять утра, я вас разбужу, – сказал солдатик, – в шесть на заставу уже пойдёт машина…

Ломоносов говорил что-то ещё, но лейтенант уже не слышал его, клевал носом – всё-таки он здорово устал за прошедший день, – но в следующее мгновение всё-таки очнулся, проговорил машинально, лишь для того, чтобы Ломоносов услышал его голос, а что скажет лейтенант, это было совсем неважно:

– Да-да, спасибо… К этой поре я уже сам проснусь.

Как ни странно, нарушений в ту ночь было зафиксировано не двадцать пять и не тридцать, и не сорок – лишь одно, то самое, которое засёк лейтенант – на его глазах на пограничную линию выдвигалась тревожная группа.

Трещали цикады, где-то неподалёку от дощаника, в густоте вековых деревьев хрипло гукал филин, одинокий страшноватый крик его увязал, тонул в других криках, но Чердынцев сквозь сон слышал только филина и спрашивал себя: «Кто это кричит? Неужели человек? Может быть, нарушитель?»

Из глубины сна на лейтенанта накатывала тёплая успокаивающая волна, Чердынцев, подмятый ею, нырял глубоко и уже не слышал филина, остальные же звуки, звон цикад и разные птичьи голоса не доходили до него и раньше, тонули в глухом мягком пространстве. И сам он сейчас лежал на чём-то мягком, удобном, отдыхал. Серый свет, который он видел, был несильным, успокаивающим, приятным…

Но прошло немного времени, и он снова ощутил тревогу – сосущую, холодную, прилипчивую, будто заразная болезнь. Чердынцев протестующе задвигал головой по подушке, засипел, потом стиснул зубы и сипенье прекратилось.

Тревога не проходила.

Лейтенант вздохнул тяжело – понимал, что он спит, а из сна надо было выплывать, иначе тревогу не заглушить, – провёл ладонью по лицу и от движения этого, от самого прикосновения к коже проснулся. Было тихо. И цикады уже не трещали, и филин не гукал. Говорят, когда кричит филин – это к беде.

Чердынцев хоть и был жителем городским, лесных и сельских премудростей не знающим, а о зловещих предупреждениях, которые делает людям филин, слышал не раз. Лейтенант открыл глаза и зашевелил губами: «Свят, свят, свят!» – в следующий миг обрезал себя: ещё не хватало на какие-то старушечьи приметы внимание обращать…

Почему так тихо? И цикады куда-то подевались, и филин… Если крик филина был неприятен, то с цикадами можно было бы мириться… Но нет.

Вспомнился отец. Как он там, на далёкой дальневосточной границе? Отца Чердынцев любил больше, чем мать, – так уж получилось, – отец был добрее, внимательнее, умел находить тёплые верные слова во всякой беседе, там, где мать отвешивала сыну подзатыльники, отец одарял мороженым либо сладким рыжим петухом, выплавленным из вкусного жжёного сахара и насаженным на плоскую деревянную лопаточку… Эти милые вкусные предметы делали детство особенно запоминающимся.

После боёв на Хасане отец приехал в Москву с орденом Красной Звезды на гимнастёрке, сообщил как бы между прочим, что орден ему вручал сам генерал Жуков.

О Жукове тогда много писали в газетах… Чердынцев приподнялся на кровати, покрутил головой, стараясь уловить хотя бы один звук, доносящийся с улицы, но было тихо, очень тихо, такая тишь способна либо совсем освободить человека от сна, либо быстро опрокинуть в дремотное состояние, явь тогда покрывается светлым туманом и уже не хочется ни вспоминать что-либо, ни думать о чём-то… Сон проглатывает человека целиком.

Так было и с Чердынцевым. Едва он опустил голову на подушку, как тут же уснул.

Он так и не понял, сколько времени спал – час, полтора или всего-навсего десять минут.

Вначале в сознание его проник далёкий непонятный вой, напоминающий звук ползущего по кривым железным рельсам трамвая, потом Чердынцев подумал о том, что это может быть тяжёлый артиллерийский снаряд, неторопливо отправившийся в далёкий путь, к своей, видимой только ему одному цели, но в следующий миг отмёл мысль о снаряде, это мог быть какой-нибудь сумасшедший танк, вырвавшийся из бокса на свободу, либо паровоз с лопнувшим котлом…