– А ты кто такой?

– Ишь, какой вояка наш храбрый! Я, брат, местная власть. Понял?

Это и был один из двух полицейских, о которых говорила старуха. Внутри у Ломоносова что-то сжалось, собралось в кулак, в висках невольно заплескался холод.

– Понял, – спокойным, без сбоев и дрожи голосом проговорил он.

– И кому же ты, голубая душа, репчатые пятки, так много жратвы тащишь? – полицай ухватил пальцами хлебную краюху, торчавшую у Ломоносова под мышкой. – Давай-ка сюда харч!

Ломоносов упрямо потряс головой:

– Нет!

Полицейский изумлённо вытаращил на него глаза, дохнул маленькому солдату в лицо – выхлоп был крутой: этот малый с утра принял не менее двух стаканов водки, заел хлебом и луком, потом ещё добавил полстакана для «охлаждения». Большим спецом был этот парень по части получать удовольствия от жизни.

– Чего-о-о? – протянул он хрипло. – Да я тебя сейчас застрелю и скажу, что так оно и было.

Маленький солдат вновь упрямо мотнул головой.

– Не застрелишь.

– Ну ты и дура-ак, – полицай пальцами потянул ремешок на кобуре пистолета, расстёгивая его, – ещё как застрелю. И даже не поморщусь.

Струйка пота возникла у Ломоносова на хребте, побежала по ложбине вниз. Пистолет у полицая был немецкий, хороший, тяжёлый. Впрочем, у тяжёлых пистолетов бывает сильная отдача, – говорят, при выстреле даже руку выбить может. Ломоносов поморщился, словно бы не решался переступить через некую невидимую черту, и когда полицейский в очередной раз дохнул на него вонью, оттянул руку назад, освобождая лезвие финки, затряс разом зазвеневшей головой, словно бы хотел избавиться от звука, возникшего в ушах, и коротким сильным движением воткнул нож в полицейского, целя в самое уязвимое место – в разъём грудной клетки, но попал в середину набитого едой брюха.

Полицай вскрикнул изумлённо, неверяще и побледнел – на лбу у него проступили крупные мутноватые капли, он схватился пальцами за живот и опустился на колени.

– Ты чего сделал, сука? – прохрипел он едва внятно, согнулся калачом.

Маленький солдат перемахнул через полицая, как через некую кучу навоза, и с мелким дробным топотом помчался вдоль плетней к горловине прохода, через несколько мгновений он уже нёсся по полю к опушке леса.

Лейтенант приподнялся над кустами, призывно махнул Ломоносову – тот бежал, кажется, никого и ничего не видя, но Чердынцев засёк, свернул к нему.

– Я, по-моему, человека убил, – вместе с запаренным дыханием выкашлял из себя маленький солдат.

– Кого же? – лейтенант понимал спутника – сам бывал в таких ситуациях, сам переживал… А с другой стороны, ничего трудного в этом нет, один раз отправишь в нети живую душу, и оторопь на этом пройдёт.

– Полицая, – сообщил Ломоносов.

– Туда ему дорога!

– Хлеб, гад, хотел отобрать. А ведь русский человек… Вот гад!

– Это не самое страшное, Ломоносов. Вот если бы он поволок тебя в околоток – было бы страшнее.

– Я его ножом в живот, товарищ лейтенант, иначе бы он не отвязался.

– Уходим отсюда, Ломоносов, пока погоня за нами не устремилась. Раз возник один полицай, могут и другие появиться.

– Их здесь двое всего, старуха, у которой я обменял мясо, сообщила.

– А немцы есть?

– Немцев нет. Были, но утром укатили, – Ломоносов подхватил с земли ремень с патронташем, поспешно щёлкнув пряжкой, нацепил на себя, поднял автомат. Ковригу, которую держал под мышкой, протянул Чердынцеву.

Через полминуты они покинули опушку, уторопленным шагом одолели заросшую травой поляну, распугав брызнувших в разные стороны лягушек, и перед тем, как нырнуть в заросли бузины и непомерно разросшегося боярышника, услышал, как в деревне гулко громыхнул винтовочный выстрел, за ним второй… Стрелял, судя по всему, полицай, потерявший напарника, но это были выстрелы в никуда, в воздух.

Они продолжали в пути встречать следы различных схваток, спалённую технику, попадались им и убитые немцы, и убитые наши, незахороненные, лежавшие на земле в неудобных позах – по этим позам всегда можно отличить мёртвого человека от живого, – но так ни разу не встретили кого-нибудь из отступающих красноармейцев. Ну хотя бы одного человека…

– Это всё потому, что мы покинули границу последними, товарищ лейтенант, – так объяснил их невезение маленький солдат. – Ушли б пораньше, оказались бы в самой гуще наших…

Может, это было и так, а может, и не так. Но как бы там ни было, легче от этого не становилось. Когда народу бывает больше, то и жить веселее, и сражаться легче, и добывать провиант сообща сподручнее, и выживать проще: коллектив – это коллектив. На миру, в коллективе, даже смерть бывает не так страшна, как в одиночку, хотя всякий человек, независимо от того, кто он и что он, герой или трус, умирает в одиночку – только один он глядит в чёрные черепные дырки пустоглазой. Никто не сумеет рассказать, что происходит с мёртвым человеком в последние минуты его жизни, о чём он думает…