Здесь Слащёв ухитрялся у кого-то из знакомых перехватить в долг сотню-другую турецких лир, обещая их вернуть, как только — вот-вот! — получит высланные ему родственниками из Англии деньги в фунтах стерлингов. Родственников в Англии у Слащёва не было, и он знал, что долг никому и никогда не вернет. Впрочем, и те, кто давал ему деньги в долг, тоже не очень надеялись на их возвращение. Они просто платили Слащёву как прославленному генералу за то, что в нужное время он окажет им какую-то услугу, если она понадобится.

И второе, что угнетало Слащёва, это жгучая обида на Врангеля. Она возникла не сразу, не в один день. Поначалу это были мелкие ссоры, недоразумения. Когда армия стала медленно отступать, уступая большевикам Каховский плацдарм, Слащёв винил Врангеля за то, что он окружил себя малоспособными подхалимствующими советниками и поэтому не смог остановить отступление. Слащёв был уверен, что тогда это еще было возможно, и всю вину за неудачи относил только за счет неразумных советов, которым следовал Главнокомандующий.

Несколько раз он пытался деликатно образумить Врангеля, в результате их отношения вконец испортились. Врангель перестал не только советоваться с ним, но и стал избегать встреч.

Несправедливое оскорбление Слащёв особенно ощутил, когда получил копию приказа об увольнении из армии. Даже тогда Врангель не потрудился сообщить ему лично это неприятное и несправедливое решение, а прислал короткую, ничего не объясняющую копию приказа. Но и это он стерпел, все еще надеясь, что Главнокомандующий вспомнит о былых его заслугах и пригласит к себе для объяснений.

Здесь, на константинопольском базаре, он узнал о том, что основное воинское соединение, Первый армейский корпус, перебазировался на Галлиполийский полуостров. Причем узнал от посторонних офицеров, в числе новостей и слухов. И понял: больше Врангелю он не нужен. Он, который с тремя тысячами солдат против тридцатитысячных большевистских полчищ в начале двадцатого отстоял Крым, он, чьи заслуги не так уж давно высоко оценил Врангель, и в своем приказе по армии присоединил к его фамилии звание «Крымский», он, который отдал России все, что мог. Его просто забыли на этом стылом константинопольском берегу, как забывают ненужную вещь. Это была самая жестокая пощечина, какую Слащёв когда-либо получал в жизни.

Однажды среди базарного многолюдья Слащёв еще издали заметил мелькнувшее знакомое лицо. Ошибиться он не мог, это был его сосед по каютам на «Твери» генерал Соболевский. Энергично работая локтями, Слащёв стал пробиваться к нему, благо генерал был высокий, и его голова издали служила ему ориентиром.

— Слащёв! — обрадовался Соболевский. — А я тебя часто вспоминаю! Как устроился? Как жена, дочка?

— Устроился, — скучным голосом ответил Слащёв.

— Чем не доволен? Рассказывай! Если смогу, подставлю плечо. А у меня тут собралась вся родня! И тесть, и теща, и братья жены со своими выводками! И все есть просят! И всем дай! — шумно докладывал Соболевский.

— Справляешься? — спросил Слащёв.

— Не жалуюсь. Я тут небольшое дело открыл. Предосудительное, но прибыльное: собачьи бои, — хохотнул Соболевский и с таинственным видом добавил: — Мне тут недавно пообещали из Испании прислать двух бульдогов. Раздеру всех турецких бойцовых в клочья! Может, полюбопытствуешь?

— Не знаю. Там видно будет, — неопределенно ответил Слащёв.

— А что ты такой кислый?

И Слащёв неожиданно для самого себя посвятил Соболевского во все свои обиды. Он внимательно выслушал, немного помолчал.

— Послушай добрый совет, — проникновенно сказал он. — Не бери все это близко к сердцу. Ну, кончилась одна твоя дорога — все, тупик. Перейди на другую. Поверь, еще наступят в нашей жизни хорошие времена.

— Хочу верить, но не верится. Мне уже сколько раз все один и тот же сон снится. Ранняя осень, и мы в России, в Первопрестольной. И будто бы я на своем Буяне скачу по Тверской. А она сплошь засажена яблонями. И яблоки на них висят крупные, румяные, ими просто облеплены деревья. И под деревьями тоже полно яблок. Они и на тротуарах, и на мостовой. И будто бы мой Буян давит яблоки, из-под копыт брызжет сок. Он долетает и до меня. И я ртом хватаю, и пью его, пью. И просыпаюсь. Веришь — нет, провожу языком по губам, а на них кисло-сладкий яблочный вкус. И тоска душу рвет, что это всего лишь сон, что ничего такого уже не будет в моей жизни: не проскачу я на Буяне по Тверской, потому что убит под Каховкой мой Буян, и не растут на Тверской яблони, и Первопрестольная уже чужая… К чему бы такой сон, как думаешь?

— Сегодня суббота? — спросил Соболевский. — Ну, да! Она что у нас там, что здесь, у турков. Я вот к чему. У меня в детстве была нянька, добрая деревенская старуха. Она говорила, что сны под субботу всегда вещие, обязательно сбываются. Она мне, когда я еще мальчонкой был, напророчила, что я важным человеком буду, тысячами людей командовать. И, как видишь, сбылось.

— Не вижу. Никем ты уже не командуешь. И мой сон мне не сегодняшней ночью снился.

— Ты ж говорил, что не один раз.