Шрифт:
Затем рядом с подарком Разумовича Гольдман поставил еще одну коробку, поменьше:
— У нас нет братьев-капиталистов, поэтому и подарок несколько скромнее. Тут вам с Иваном Игнатьевичем немного харчей, чтобы, неровен час, не померли в Москве с голоду.
Лишь после этого Гольдман снял свою кожанку, повесил ее на спинку стула и присел к столу.
— Примус не забыл как разжигается?
— А зачем?
— Бурбон! В Москве, которая всегда считалась гостеприимным городом, прежде гостей хорошо кормили. Но ты — голытьба. Угости нас хоть нашим же чаем. Привыкай к московским традициям, — назидательно, но шутливо сказал Гольдман.
— Пошел ты к черту! — рассмеялся Кольцов.
— Понял. Разжигать примус тоже не умеешь. Ладно, я тебе помогу.
Гольдман пошел на кухню и уже оттуда, через открытую дверь, сказал:
— Герсон просил передать, что с патриархом Тихоном договорились. Он примет вас с Иваном Игнатьевичем завтра в два часа пополудни. И просили не опаздывать. У них там в Троицком подворье пропускная система построже, чем в нашей конторе.
Кольцов обернулся к отрешенно сидящему в уголке гостиной Ивану Игнатьевичу:
— Слышал, Игнатьич? Завтра пойдем к твоему патриарху!
— К самому? — взволновался Иван Игнатьевич.
— Не слышал, что ли? К самому Тихону.
— Ох, ти, мать чесна! Доньдеже своимы глазами на яго не погляжу, в век не поверю, — бормотал Иван Игнатьевич. — До константинопольского меня и на порог не пущали, а тута… фу-ты ну-ты! Из ентого чего выходить? Шо наш рассейский патриарх лучшее усех других, бо людей понимаить. Потому православный.
И Иван Игнатьич схватился с места, склонился к своей котомке, стал что-то в ней искать. Краем глаза Кольцов заметил: своей серой заячьей шапкой он стал старательно начищать подаренные ему в Харькове сапоги, доводя их до зеркального блеска.
Глава шестая
До Троицкого подворья на Самотеке они шли пешком. День был веселый, солнечный. В город незаметно и осторожно прокрадывалась весна.
Они долго шли вдоль высокого каменного забора, и Иван Игнатьевич старательно обходил лужи, опасаясь испачкать сапоги.
Отыскали ворота, рядом с ними отдельную калитку, возле которой лениво прохаживался красноармеец. Заметив приостановившихся Кольцова и Ивана Игнатьевича, он окликнул их:
— Тута не дозволено стоять. Запрещено!
— А может, нам все же можно! — не спросил, а утвердительно и строго сказал Кольцов. — Вызови начкара!
— Они час назад как отбыли, — ответил часовой и, что-то вспомнив, торопливо полез в карман шинели, извлек оттуда клочок бумаги, заглянул в него: — А вы случаем не Кольцов будете?
— Кольцов!
— Из Чеки?
— Из Чеки.
— Вы тут чуток погодите. Я зараз!
Красноармеец скрылся за калиткой. И они услышали, как он там, на подворье, кого-то окликнул:
— Гавриш! Гукни сюды того святого, шо утром компотом нас поилы. До их прийшлы!
Вскоре калитка вновь открылась и за спиной красноармейца они увидели высокого холеного священника в черном подряснике.
— Входите! — сказал он.
Красноармеец посторонился, пропуская Кольцова и Ивана Игнатьевича.
Священник подождал, пока они пройдут сквозь калитку, и молча повел их к приземистому двухэтажному зданию с куполом и золоченым крестом на самой макушке.
По подворью ходили красноармейцы, нарушая патриарший покой своими громкими разговорами. Щуплый рыжий красноармеец тащил с патриаршего яблоневого сада охапку толстых сучьев. Во дворе слабо дымил костер, над ним на камнях стояла бочка.
— Охрименко, ты пошто яблони рубишь? — крикнул от калитки часовой.
— Та я трошки. Хочу постираться чуток!
— Баньку бы вздул!
— Труба завалилась. Дым на улицу не выпущает.
— А дрова сыры, токо тлеть будуть, а жару не дадуть.
— Ничо. С Божьей помощью!
Сопровождающий Кольцова и Ивана Игнатьевича священник коротко взглянул на Кольцова и тихо пожаловался:
— Так ноне и живем.
— Беспокойно, — посочувствовал Кольцов.
— Это бы еще ничего. Бесправно! — и священник со вздохом добавил: — Пытаемся уживаться.
— Простите, как вас величать? А то как-то неудобно. Идем, разговариваем, а обратиться затрудняемся. — сказал Кольцов. — Между собой мы словом «товарищ» обходимся. Не подскажете, как к вам обращаться?
— Скажу, если запомните. Меня отцом Анемподистом кличуть, — и затем добавил: — Мирская фамилия тоже сохраняется. Родительская: Телегин. При патриархе экономом состою.
— Очень приятно. Я — Кольцов. Можно и проще: Павлом Андреевичем.
— Тогда позвольте узнать, как спутника вашего? — поинтересовался священник.