Шрифт:
Сонно журчала песенка. Красные языки огня поплясывали сонно.
Чабан стянул свою шкуру, остался в бараньей безрукавке. Шкуру расстелил вверх шерстью, попрыгал на коленях, играя перед огнем, как играют на месяце молодые зайцы, и повалился грудью, – принялся набивать трубку. Трубка его долго занимала. Он разглядывал на ней синий камень и медные разводы, и пестрый бисер на кожаном кисете. Разглядывал и дымок из трубки. Потом устроился поудобней, подпер голову кулаками, курил и думал. Черные глаза его неподвижно смотрели в пламя, слипались, спали. Угасшая трубка выпала, – он не чуял. Его голова поникла, свалилась шапка, закрыв огонь…
Снег валил хлопьями, сеял в костер дождем. Потише стало, и потеплело сильно. На кустах, за светом, налипли шапки, розовым от огня светились. Красные зайцы сидели под кустами. Последним валило снегом, – проглядывали звезды.
Потрескивало в костре, шипело. Стал засыпать огонь. Спал мальчик, – и старый чабан. Зимняя ночь тянулась…
Снизу, откуда пришел чабан, понуро вышла старая овчарка, встряхнулась перед огнем, перетянулась с визгом, вываливая язык, оборвала визг стоном, словно болели у ней все кости, лениво поискалась, поерзала на спине, к теплу, и пошла умащиваться в ногах чабана.
– Спи, старая… – впросонках сказал старик.
Она простонала тихо и сунула голову в овчины. Скоро вернулся первый чабан – с другого конца, снизу, бросил охапку суши.
Мальчик-чабан проснулся, заслышав вернувшуюся овчарку, надел свою шкуру, присел на корточки и опять заурлыкал песню. Без слов урлыкал, играя горлом.
– Злая ночь… – сказал пришедший чабан, приваливаясь к огню.
– Злая…
Урли… урли… Урли-юрли-юрли – гайть… Джиль-джиль…Слушал – слушал другой, – и в его горле заклотала песня, бурливая, как прыгающий в камнях источник…
Ур-ли… ур-ли… Урли-юрли-юрли – гайть… Джиль-джиль…Пел и огонек с ними, и уркающий ручей в балке, рожденный снегом.
– Были? – спросил мальчик.
– Два следа на дороге. Пошли книзу.
Сидели молча. Чабан стал набивать трубку.
– Кто пришел? – показал мальчик, смотря на войлок.
– Шайтан, греться…
– Кто, Алим?..
– Собаки нашли. Бекир знает.
Долго сидели молча.
– С овцой баловал опять!.. Скажу Бекиру.
– Доил я… – сказал виновато мальчик. – Бекир сказал.
– Видел… Скажу.
– И я видел…
– Молчи, хорек! Я не порчу… подбавь огня!
Метнулись красные языки, забило дымом. Песня опять журчала в затихшей ночи.
Давняя была песня эта. Знают ее чабаны, а слов не знают. Песня воды и камня, и песня ветра, и песня травы звенящей, и полыхающего костра – под ветром. Горлом играют ее чабаны – живой струною.
Ур-ли… ур-ли… Урли-юрли-юрли – гайть… Джиль-джиль…И громче уркало и журчало в балках.
С невидимой отары, за кустами, и за обрывом, выше, доносило овечье меканье и трепетное ржание баранов. Когда совсем унимался ветер, слышалось топотанье метнувшейся отары, и за ним – беспокойный, назойный лай.
– Чуял, внизу как гнали?
– Чуял… – оборвал песню мальчик. – У Гайды морда в крови. Рвали…
– Кровь по следу. С берега, воры. Бекир сказал: не отзывай собак, пусть их грызут до сердца. Теперь можно. Бекир сказал. Собака грызет волка…
– След к потоку?
– К потоку.
– А много крови?.. Погляжу утром.
– Заметет снегом… – сказал старший. – Вечером двое на конях барашка захватили… знаю? С Таушан-Балки, лесной. Устерегу ночью.
– Бекир ружье не даст.
– Мне не надо. Камнем. Козла убил… И его убью. Это у тебя чья трубка?..
– Нашел в Ай-Балке, у Трех Камней… Те забыли…
– Это Амида трубка, я ее знаю… Курил, видел… показывал Бекиру. Отдай Бекиру! Все из Шумы ее знают…
– Знаю.
Дремали. Спали.
Донесло шорох, рокот… Камень катился в балку? Проснулись оба.
– Слышал?
– Слышал… к Дубовой Балке?
– Нет, к дороге. Ступай по кругу, через Чорохсу, где Большой Камень… Наперерез, балкой, Сухой Водою… Твой черед.
– Знаю… пойду.
Чабан-мальчик надел рукавицы, оправил нож и пошел своим кругом, в ночь.
Чабан подбросил в костер, стал дремать.
Кверху, с невидимой отары, яростно залились собаки. Старая овчарка дернула головой из-под овчины, поставила ухо, заворчала…