– Стрелял ты… ушел?

– У-шел… А тот?

– Алим знает…

– А, злая ночь!.. – вскрикнул чабан, заерзал. – А твой, от Долгой Балки?..

– Собаки его погнали… крови по следу много. Травили долго… Алим отозвал после, чтобы к верху…

– Чорх сторожил по верху, котлы!.. Чорх того на меня выгнал!..

– Чорх? Чорх был на низу, с нами…

– Я говорю! После… я Чорха послал книзу! Травить велю до пустого! до… камня! Теперь пусть грызут до сердца… Собака грызет волка.

Пара волков-овчарок вернулась снизу, ткнулась к огню лизаться, но чабан гикнул – послал к отаре.

Они стали за светлым кругом, смотря на огонь, – просились. Он поднял палец и погрозил к отаре. Они пропали.

Снизу пришел чабан, принес заколотого барашка, бросил.

– Вот, шайтаны! – крикнул он виновато, хлопая себя по бедрам. – С берега, двое было…

– Трое… – сказал старый чабан, мотнул к уступу. – Всю отару могли порезать! Отбил.

– Ушел?

– Ночь знает. А тот?

Молодой чабан по-собачьи оскалил зубы.

– В балку упал, на камни.

– Мало собаки гнали! Я говорю! Не мешай овчаркам, овчарки знают!..

– Кровь по всему следу… в крови морды!

– Котлы! Не отзывать!! Палки хочешь? Отару у меня порежут, чем теперь жить будешь?! На берегу волки, всё сожрали! Закона теперь нет, закон сломали!., мой закон! Собака грызет волка… Бог велит.

Еще четыре овчарки пришли следом, жарко нося боками. Качая языками, они упали перед огнем и принялись лизаться. Старый чабан поднялся, потрепал овчарок, оглядел морды и вытер о снег руки.

– Шумит хорошо… – прислушался он к ручьям по балкам. – Сойдет к утру, следа не будет. Тепло будет.

Поглядел на небо. Прочищало, больше яснели звезды.

– Сниму до солнца. Опять погоню на яйлу, ну, их… До большого снегу.

И лег под свои овчины.

– Обойдете – и ложитесь. Не придут волки… Чабаны покурили, подремали – и пошли поглядеть отару.

Побежали овчарки с ними. Яя повел в темноту ухом – и остался, вытянув морду в лапах.

Храпел чабан. Храпела в его ногах старая овчарка, вздрагивала во сне с визгом.

Еще далеко до света, старый чабан поднялся.

Туманно, мягко светили звезды. Парило от земли, теплело. Гремели ручьи по балкам, катились к морю. Курились кусты туманом, красно в огне чернели. Белые шапки давно упали, шорохи на камнях затихли.

Дремали у огня чабаны, надвинув шапки, уронив головы, – каменным сном давило. Теперь лишь одни овчарки несли дозоры.

– Поспите! – крикнул чабан, – один управлюсь.

Чабаны, тычась, полезли под овчины.

Старый чабан прибавил огня, забрал бараний мешок и пошел за водой в балку. Проснувшаяся с ним овчарка села к огню – чесаться: одолевали блохи, – тепло будет. Ставила уши, поглядывала на войлок и ворчала: тревожили ее стоны.

Чабан принес воду, поставил котел на камни, бросил красного перцу, чесноку и луку, всыпал кукурузной крупы и соли. Потом стал свежевать барашков. Тушки он обернул в шкуры, а требушину сложил под камень. Когда в котле закипело, он положил варить ножки и головку, – другую у огня оставил, – бросил еще сердечину, почки и печенки и стал помешивать свежей дубовой веткой. Когда опять закипело, он сбросил пену, всыпал толченого кизила и покрошил брынзы. Забило розовой пеной, потянуло душистым паром.

Сварив похлебку, чабан накрыл котел бараньей шкурой, умылся снегом и стал поджидать рассвета.

Безрукий всю ночь метался. Всю ночь снились ему огонь да ветер. Носило его по балкам, по дорогам, душило ветром. Стреляли из костра искры, палило жаром. Он старался уйти от жара, – стегало его из ночи снегом. Он отворачивался от снега, искал согреться, – палило его огнем, душило дымом. Всю ночь метался, – и снились ему всю ночь огонь да ветер.

Ночь отшумела и затихла, а ему всё казалось, что его душит ветром. Он много раз просыпался, видел сидевшего у огня чабана и не понимал – кто это. Швыряло его в балку, и ему казалось, будто лежит он на остром камне, а сверху давит. Он вскидывался от острой боли, выцарапывался из черной балки и снова видел: сидит у огня лохматая собака… И не понимал – где он?..

Когда забелело в небе, Безрукий признал у костра чабана, признал овчарку, синевшие по обрыву камни, услыхал рев барана – и понял, что здесь чабаны, под Чатыр-Дагом. Вспомнил, как сбросило его с Перевала вихрем, как огонь в черноте вертелся… И все вспомнил: что он в дороге, и еще далеко до дому. Все тело его ломило, все кости ныли, кололо в боку ножами, трепала лихорадка. Увидал черные, мокрые деревья в рассветной мути, синеющий снег за светом…

– Идти надо… – подумал он в бессилье, – а весь разбился… не подняться… У них бы отлежаться…