– Ммда-а, бра-ат..! Тово не тово, а быть все может! Похолодело у солдата Преображенского и снутри и снаружи. И взмолился:

– Осложните, ваше благородие! Вот доктор и говорит строго:

– Ну, уж это, голубчик, не в моей власти. Пить ни капли, а вот тебе капли и то и се… может и чего дурного приключиться. Придет время – объявится! Держись за нос!

И до того напугал гвардейца Преображенского, что как пришел тот в казарму, завалился на койку и – затих. Кругом дым коромыслом, на гармоньях да балалайках, на граммофонах этих наяривают, оголтелые девки по койкам сигают-прыгают, такой визг-гогот, – а Преображенский солдат ле-жит-затаился – про свое думает:

– А ну, как… да дурное приключится? В деревню, главное дело, надоть… самый вопрос… зя-мельный!..

Лежит и себя томит:

– А ну, как да нос провалится?! В деревню, в полной парадной форме, при багонах да галунах, при троих часах, и вдруг – без носу?.. Девки-то засмеют, стерьвы! «Чегой-то, – скажут, – ай у тебя немцы нос обточили?»

И так ему нехорошо стало – с души тянет.

Стал Преображенский солдат глазами по стенам царапаться – помоги какой искать. Нет ничего: грязь да копоть, Добрался глазом до уголка, где образ Миколы Угодника, ротный, свой, – и зацепился. А не видать ничего, лика-то настоящего, – гарь-копоть!

– Э-эх, нехорошо как… – думает Преображенский солдат, от образа глаз отцепить не может: – И лампадку сапогом сбили, и стекло расколотили… и образные деньги все пропили-поделили… Вот теперь его и не видно стало!..

Крепко зажмурил глаза солдат, вдавил голову в плечи, натужился – его вспомнить. Стал его из черноты-копоти глазами-думами к себе вытягивать. Потянулся к нему из копоти Микола, – ясней, ясней, – хмурые брови, строгая. И – скрылся.

– Неладно, – думает Преображенский солдат. – Обидели старика, серчает… Закрылся копотью, и глядеть не желает.

Опять понатужился, зубы стиснул, глаза зажал, – затаился. Выглянул из копоти Микола.

– Ой, Микола-Угодник, – взмолился в уме солдат. – Отведи только то… дурное!.. Лампадку справлю, капиталы имеются!.. В нашей церкви, на Спаса-Вышки… здесь никак не дозволено… а до-ма!

Отпустило с души немножко, и подумал Преображенский солдат – уснуть бы. Подумал и загадал: сон приятный увижу – не будет дурного, не увижу приятного сна – будет.

Вертелся-вертелся на своей койке – нет сна. Разве уснешь, – визг-гогот! Пошел – хватил пива с одеколоном, завалился на койку и заснул как мертвый.

Видит Преображенский солдат, что идет он по Питеру, в полной парадной форме, – в высокой каске, в тугих штанах, в сапогах с жаром, с палашом, как на смотр. Идет отчетливо, гвардейский шаг молодецки печатает – раз, раз, раз! А день зимний, морозный, иглами в лицо колет. И река-Нева – зимняя, снежная, голубая-зеленая, – где посдуло. И розовое за ней в дымах. А за розовым – дымно-снежным – колокольни-шпили глядятся, закутаны, – золотцем проблеснут где-где. Глядит Преображенский солдат на белую Неву – здорово-крепко взяло! И дух от нее тонкий-легкий, в ногу пощипывает, будто навозцем потягивает – весной?

Идет Преображенский солдат – глядит. Ни души народу – как вымерло! Озирается: ни души! И тишь такая, как в зимнем поле.

– С чего такое? – думает Преображенский солдат, – куда девалось?..

А город, как для парада, как перед праздником, – чистый-чистый. Выметено – ни скорлупки. Чистый снежок да камень.

А тишь!.. И вот, слышит – часы на той стороне бить стали, на соборе, что ли, – редко, ясно. Насчитал – одиннадцать.

– Двенадцатый час идет, к обеду скоро… – подумал Преображенский солдат. – Стало быть, все при деле. Стало быть, строго стало. Значит, закон сурьезный…

И стало солдату жутко: один только он мотается. А идти надо, как по службе!

Идет Преображенский солдат, смотрит – он! медный! Конь на дыбы взвился, лихо-властно сидит на коне медный!

Загляделся солдат на медного:

– Ух, чи-сто!

И все, как раньше: и полосатая будка рядом, и часовой под медным, мохнатый старик с ружьем. Стоит медведем, не шелохнется, в недвижных ботах-кеньгах, будто увяз в камне. И все – медвежье на нем, и все недвижно: медвежья шапка – ведром мохнатым, и тулуп-камень, и воротник медвежий – мохнатый камень; и рукава, тяжелыми мохрами к земле повисли, и полы в лохмах скорузло тяжко обвисли в кеньги, и патронташ на лямках, тяжелый, как заслонка, с орлом замерзлым. И седые усы в сосульках, и брови нависли над глазами, седые в инее, а над ними лохмы. А глаз строгий и вострый, – сторожит – сталь сталью.

Загляделся Преображенский солдат на медного! И слышит – из камня окрик, и стук железный:

– Честь!

Поднялся приклад и звякнул.

Вздрогнул Преображенский солдат, – как в грудь ударил. Вздрогнул точь-в-точь, словно давно когда-то, в первое время своей службы, как шел с разносной и засмотрелся на медного.

– Честь! – будто с ярого коня крикнул, медью живою крикнул.

Вытянулся Преображенский солдат и медному бравую честь отдал. И стало ему тут жутко: будто тот с тяжелого коня гневно смотрит.