Отец угощал Женю пасхой, по временам требовал:

– Ручку.

И прикладывался к ней. Нас с Маркушей встретил ласково и покровительственно, и, веселые, счастливые, мы легко вошли в тот вечер в беззаботный круг празднующих.

Наутро же Маркуша все бродил в садике, наступал на клумбы, что-то бормотал. Напоминал он несколько лунатика – но в лунатизме блаженном.

К отцу приходили поздравлять с праздником служащие и мастера. Все – в сюртуках и белых галстуках, важные, не знающие, что сказать. Отец прохаживался с ними по бенедик-тинчику, рассказывал о разных замечательных охотах и облавах, гончих удивительных – они же размякали. Нилова вычистила зубы. Вымыла для праздника худую шею. Женя разыгрывала даму, занимала гостей, пела, нюхала розу, но иногда выбегала ко мне на балкон, фыркала, давилась со смеху.

– Понимаешь, я графиню из себя изображаю, а тут чех этот румяный, Лойда, верит и работает… ну, под барона, что ли, а сам всего-то «скакел пэс пшез лес, пшез зелены лонки».

Все это было глупо, но казалось также мне смешным, мы хохотали, взглядывали на таинственного нашего Маркушу, нечто замышлявшего, – и снова хохотали.

Он наконец не выдержал, вызвал меня в сад.

– Я, Наташа, знаешь… ну… уж как тут быть? Надо ведь сказать… я дядю Колю с детства… и вот боюсь…

Я его покрутила за вихры – все во мне пело и смеялось, мне хотелось целовать и небо, облака бегущие, ветерок, налетевший с Анненгофской рощи.

– Конечно, скажем.

После обеда отец сидел на балконе за пивом, с Женей Андреевской.

– Приезжайте ко мне петь в деревню. Бросим к черту все заводы. Будем пиво пить, дупелей стрелять, осенью за зайчишками, знаете… тикй-такй, тикй-такй, так-так, так… Я себе наконец имение купил, вот вы мне и споете там.

Я подошла к нему сзади, обняла голову, ладонями глаза зажала. Так любила делать еще с детства, и привычно он потерся мне затылком о щеку.

– Ну, что еще там?

– Маркушка в кабинет зовет.

– Ишь разбойник. А сюда прийти не может?

Я поцеловала его в аккуратный пробор – в белую, тоже с детства знакомую дорожку через голову.

– Не может. Дело важное.

– А, шутова голова.

Он крякнул, забрал папиросы, грузно встал, прошел в свой кабинет, и я за ним.

Маркуша у камина, потирает руки, будто очень холодно.

– Я, собственно… я, дядя Коля… уж давно вам собирался… я… то есть мы давно собрались уже… то есть собирались…

Отец вздохнул.

– У меня был почтмейстер на заводе. Так он к каждому слову прибавлял: «Знаете ли, видите ли». Вот раз директор приезжает, вызвал его, а тот все: «Знаете ли, видите ли», – ну, директор предложил: хорошо, рассказывайте, а я буду за вас «знаете ли, видите ли» говорить.

Я засмеялась, обняла отца опять.

– Дело простое. Он хочет сказать, что собирается на мне жениться.

Отец закурил и ловко пустил спичку стрекачом в камин.

– Это дело. Это дело ваше.

Маркуша издал вопль, бросился ему на шею, стал душить. Я повисла с другого бока, все мы хохотали, целовались, но и слезы были на глазах. Маркуша убежал. Отец же вынул чистый носовой платок, отер глаза, поцеловал мне руку.

– Я так и ожидал. Ну, хоть не забывай меня.

Тут уже я заплакала – еще тесней к нему прижалась.

– Что ж, вспрыснуть. Невозможно, надо вспрыснуть.

Через несколько минут Женя Андреевская визжала уже на балконе, тискала и обнимала меня. Анна Ильинична поцеловала степенно.

– Поздравляю, Наташа, и желаю счастия.

Нилова даже заплакала – верно, вспомнила об армянине, – повисла у меня на шее и зубами скрипнула. Грубоватым шепотом шепнула:

– Ты счастливая, Наташка, ей-Богу правда, не сойти мне с этого места.

Мы выпили шампанского, Маркуша пролил свой бокал и наступил на ногу Жене Андреевской. Но все ему прощалось, ради торжественного дня, ради той детской радости, смущения, которыми сиял он.

Потом отец свез нас в ландо на Воробьевы горы.

Я помню светлый, теплый день, ровный бег лошадей, покачивание коляски на резинах, нашу болтовню, нашу Москву, Нескучный, дачу Ноева в бледном дыму зелени апрельской, белые – о как высокие и легенькие! – облачка в небе истаивающем – и вновь Москву, раскрывшуюся сквозь рощи Воробьевых гор, тихое мрение куполов золотых, золотистый простор, безбрежность, опьянение легкое весной, счастьем и молодостью. Возможно, нам и надо бы сказать времени: «Погоди, о, не уносись». Но мы смеялись, любовались и шалили – а Москва гудела колоколами, светилась под солнцем, струилась в голубоватой прозрачности и дышала свежестью, праздником, весельем.

Через месяц мы с Маркушей обвенчались. Кончилось мое девичество – я стала взрослой.

Мы переехали теперь на Спиридоновку, в тот дом, что на углу Гранатного. Он мне напоминал корабль, один борт смотрит на Гранатный, а другой на Спиридоновку. Рядом с нами, по Гранатному, особняк Леонтьевых с колоннами, в саду, как будто бы усадьба. Гигантский тополь подымается из-за решетки сада, осеняет переулок.

Теперь впервые я хозяйка, но управляться мне нетрудно. Все само собою делалось. Не очень уж я предавалась и заботам Марфы, но, должно быть, я вправду обладала той чертой – вносить благоустройство и порядок.