Хотя голос у него был старческий и слабый, а за окнами по-прежнему, ни на минуту не смолкая, стоял рев, все жадно уловили все до последнего слова. И в багровом сумраке смутно пронесся сдавленный стон-вздох:

– О бог, бог!..

– Несчастье на нас и на детях наших!..

Цыганкова неподвижно стояла, слегка наклонившись, не отрывая глаз от старика. Торопливо села с ним, порывисто обняла за плечи и заплакала. И он заплакал, и все плакали, кто был в квартире. Наташа судорожно зажимала платком рот и, казалось, смеялась тонким голоском, а Борис хмуро отворачивался и недовольно моргал глазами. Так сидели люди в красной темноте.

Анисья просунула голову в дверь и прокричала:

– Народ убивает всех, кто жидов прячет… ей-богу, вот вам крест!..

Все вскочили, схватили детей.

Цыганков бросился в кухню, потом пробежал в кабинет, торопливо вышел оттуда и проговорил срывающимся голосом, протягивая болтающиеся на ленточках дешевые медные крестики:

– Наташа, Борис, наденьте… сейчас, сию же минуту… Это необходимо…

– Папочка, да зачем?..

– Наденьте, наденьте же, я говорю… Слышите?

И вдруг в душном, кроваво озаренном воздухе почувствовалась вражда и злоба. Казалось, враг таится в этих затененных багровыми колеблющимися тенями углах, здесь, в душных комнатах.

Про евреев забыли, их уже не угощали чаем, не заботились, а растерянно, точно разыскивая что-то, ходили по комнатам, и чувство напряжения и ожидания росло.

Только Наташа легко и свободно, как будто в классе во время перемены, носилась по всем комнатам, присаживалась перед женщинами на корточки, и ее звонкий, свежий девичий голосок звенел, выделяясь на дрожащем вое:

– Дорогие мои, не бойтесь… не бойтесь… Все пройдет… Никто вас не тронет, никто не смеет сюда войти… Не бойтесь… Уже ничего…

И она боязливо оглядывалась на глядевшие кровавыми стеклами окна.

– Хотя бы рассвет… Хоть бы рассвет скорей!.. – И слышно, как хрустят чьи-то пальцы.

Анисья опять просовывает голову, и в полуотворенную дверь с дьявольской силой врывается дикий рев. Пересиливая его, она кричит:

– Вот и дождались: анжинера Хвирсова, что через улицу, убили… И жену и детей побили, – жидов нашли на квартире.

Воцарилась мертвая тишина, – мертвая тишина, в которой, как в зияющем провале, потонули все звуки; не слышно было рева, не слышно было шороха платья, не слышно было дыхания людей. И когда нестерпимая острота молчания достигла предела, тонкий, скрипуче визгливый крик, крик хищной ночной птицы, пронесся по комнатам:

– Уходите!.. Уходите, уходите!.. Я прошу вас… я требую… Уходите все… все до одного человека.

Ужас заползал по комнатам среди все еще неподвижно стоявшего молчания, среди судорожно неподвижных людских фигур; неподвижно стояла Наташа, озираясь, ничего не понимая и не зная, чей это страшный голос пронесся в багровой темноте. Она старалась понять и вглядывалась в лица людей, но не видела их, а видела только десятки глаз, страшно тянувшихся из орбит в одном направлении. Наташа обернулась по этому направлению и увидела женщину с повелительно протянутой рукой, с исковерканным лицом, но это не была мать: глаза у нее провалились, а Сведенные судорогой губы низко опустились углами.

Опять скрипуче-пронзительно пронеслось:

– Уходите… уходите, очистите квартиру!.. Все, все… ведь дети… мои дети!..

Все упали на колени.

– Не гоните, не гоните нас… там смерть… там смерть нам и детям нашим… Не гоните нас, добрая госпожа!..

– Нет, нет… уходите…

Цыганков, весь красный, не смотря ни на кого, говорил:

– Господа, пожалуйста… сами видите… я вас прошу… у нас дети…

Поднялся старик, неподвижно сидевший на стуле посреди комнаты.

– Погодите, я скажу.

Все смолкли.

– Жену задушили на моих глазах, а прежде на ее глазах зарезали сына, а дочь…

Он закрыл лицо и стоял с минуту.

– Меня отпустили, чтоб было хуже, чем им… У меня нет детей, нет семьи, я – нищий, но… я не заслужил еще права на милостыню…

Он пошел к выходу, высокий, согнутый, с большой багровой бородой.

С минуту стояла тишина, и, разрушая ее ревущим воем, заметалось в красных окнах чудовище, и, как крик хищной птицы, пронеслось:

– Уходите сию минуту… все, все до одного… Мои дети… понимаете вы?!

А они в смертельной муке ползали за ней, ползали на коленях, хватали ее руки, целовали края одежды. Она отступала, отмахиваясь с гадливой ненавистью, и только страшные, пощады не знающие слова «дети… мои дети…», как коршуны реяли над распростертыми по полу людьми. Они не кричали, а шептали ласково-ласково, и заглядывали ей в глаза, и улыбались, страшно улыбались мертвыми лицами, синими губами, улыбались и шептали:

– Добрая госпожа… сударыня… все хорошо… отлично… деточки… у вас деточки… двое деточек… хорошие, отличные деточки… вырастут умные деточки… хорошо – деточки… это отлично – деточки…