Батюшка накрыл ему голову епитрахилью и один за другим, не останавливаясь, задавал обычные вопросы, и на все он отвечал:

– Грешен, грешен… грешен…

Но вдруг поднял голову и голосом, полным неизъяснимого волнения, проговорил:

– Батюшка, да ведь вот… тут под сердцем… под самое сердце… горько… Кабы по правде… Правды… нет ее, правды-то, на свете…

Лицо его сморщилось, покраснело, борода запрыгала, он засопел… Он был похож на пьяного.

Батюшка вздохнул, глянул на длинную вереницу ожидающих, совсем надвинул епитрахиль на лицо и быстро и привычно заговорил:

– Отпускается и разрешается рабу божию… во имя отца и сына и святого духа… аминь, – поднося в то же время крест.

Парфеныч положил земной поклон, вытянутыми губами нащупал холодное серебро креста и теплую руку батюшки, потом в трех местах евангелие, положил на аналой, где грудой лежали медные и серебряные монеты, пятак, взял две копейки сдачи, покрестился и, давая дорогу следующему исповеднику, сошел по ступенькам амвона, вытирая покрасневший глаз.

Шел домой Парфеныч радостно возбужденный, испытывая огромное облегчение. Как будто там, на этом возвышении у аналоя, при этом запахе ладана и горящих свечах и длинной веренице дожидающихся исповедников, свалил холодную, мертво давившую тяжесть.

Дома первое, что бросилось в глаза, был Миша. Он сидел на катке, поджав ноги, мерно взмахивая иглой и задумчиво мурлыкая песню. И в фигуре и в выражении лица было обычное, будничное, но Парфеныч, глянув на него, сразу разозлился.

– Что ковыляешь, как хромая корова!.. Руками али копытами обметываешь?..

Тот молча и мельком глянул на сердито ворочавшийся под мохнатою бровью хозяйский глаз и продолжал спокойно обметывать петли.

Хозяйка стучала тарелками и ложками, собирая обед.

– Мосевна приходила, сказывала, дворничиха-то с приказчиком Мясниковским снюхалась. Так муж бил, бил, и бить некуды, вся чугунная…

Парфеныч сердито выругался:

– Да вас бесперечь надо бить… Ваша такая женская глупость… Ровно скотина, идет – мордой в землю… Ну, что ты понимаешь? Об чем ты можешь рассуждать?.. Сварила щи, поставила горшок – и все тут твое… Разве… вы… тьфу!..

– Да я, Митрофан Парфеныч… – с удивлением оправдывалась женщина, не зная за собой вины.

…Опять сидит на катке Парфеныч, опять торопливо шьет брюки, пиджаки, жилеты неизвестно для кого, и каждый день будет делать то же, и так без отдыху, без перерыва и… без смысла.

И он торопливо ищет в памяти недавнее ощущение облегчения, когда был у исповеди, и не находит его.

Грехи?.. Что же, грехи? Грехи – это само собой, грехи – не в счет, грехи он каждый год на страстной относил попу… Нет, он хотел, чтобы батюшка сказал ему: «Ничего, Парфеныч, все, брат, правильно идет, как должно… Оно будто и не по правде, а наконец того, в правду выйдет, и все довольны будут… потому это – не нашего ума дело, все это дадено нам от века веков…»

Но батюшка этого не сказал. Батюшка не только этого не сказал, а положил ему на голову епитрахиль и торопливо проговорил: «Отпускаются и разрешаются… во имя отца и сына…»

Но что было самого тоскливого в этих мыслях, это подымающееся сознание, что если бы даже батюшка и сказал так, он, Парфеныч, уже не успокоился бы. Перед глазами стояло бородатое, спокойное, в очках лицо, и давили непознанной тяжестью немые, молчаливые книги.

Точно что-то в его привычной жизни треснуло, расхлябалось и расшаталось, и он не умел и боялся поправить.

Давно уже отцвели яблони. Прошло половодье. Солнце без отдыха с утра и до вечера весело смотрелось в тихие, все отражавшие воды. Был воскресный день, и в блестящем воздухе плавал благовест.

Парфеныч намазал голову, обмотал шею цветным платком и отправился в город. Шел он сосредоточенно, не глядя по сторонам, как человек, принявший определенное решение.

Через полчаса он стоял, опустив руки по швам, в полутемной прихожей, перед добродушным господином низенького роста, с небольшой лысиной и в халате с кистями.

– Так чего же вы, собственно, хотите?

– Так что касательно астрономии. Я вам этот самый халатик подбивал новой подкладкой, старая совсем истрепалась, так я – этот портной…

– Помню, помню, так вы… ведь вам заплачено?..

– Очень благодарны, много довольны… Ну мы не об этом, а, собственно, касательно астрономии и светил небесных… потому это не порядок… от обезьяны: обезьяна – тварь, а человек от Адаму по образу и по подобию…

– Гм!.. нда-а!..

– По образу и по подобию… А ежели нет тебе правила, ежели нет тебе правильности, крепости нет, что ты такое? И в каком разе жисть твоя?

– Гм…

Господин поднял брови и крепко потер лысину.

– Легко сказать: бога нет! Нет, ты засвидетельствуй, докажи, ну, трубой там али по книжке, а то за это и по морде можно.