Ивлевна. Насилу достукалась… Боятся продавать: Красная Армия, говорят, пришла.

Сергеев. Ну, садись, красавица, заслужила. Давайте-ка стаканчики. (Подают чашки; наливает из чайника.) Хозяин, бери-ка. (К Ивлевне.) Красавица, пот-чуйся. (К Марьяне.) Молодайка, черепушечку.

Ивлевна берет чашку.

Старик. Мы не потребляем ее.

Марьяна продолжает, отвернувшись, молча возиться около печи.

Сергеев. Н-но и жидкий народ ноне пошел, слабый. Эх, красавица, гульнем мы с тобой, что ль! Урра-а!

Ивлевна. Штоб вам быть здоровыми да веселыми да скоро жениться.

Сергеев. Типун тебе на язык. (Пьют.) Эй, хозяйка, скоро закуска будет? (Наливает стакан самогону.) Угощайтесь.

Ивлевна. Покорно благодарю, – вы спервоначалу.

Сергеев. Ничего, кушайте. (Выпивают, захмелели.) У папаши тройка была караковых – огонь. Бывало, запрягу; а сани ковром застелю, и девушек катать. (Посматривает на Марьяну.) Девушки меня любили, отбою не было, просто как мухи на мед. Молодаечка, что ж вы с нами по стаканчику? Пройдемтесь, любо-дорого.

Марьяна презрительно молчит.

Ивлевна. Обо мне бесперечь мущины убиваются, до того убиваются, до того убиваются… Я говорю: «Ах, оставьте ваши аранжегменты». А они: «Ну, не мо-гем, – уж дюже у тебя блестят глаза, ну, блестят, как самовар. А зубы у тебя, грит, как у кобеля, – бе-е-лые пребелые. И за пазуху тебе бог наклал. И сама ты…» Ну, вот перед истинным – чисто надоели. (Выпивает.)

Сергеев. У моего папаши колбасная заведения была, большая заведения была, человек до тридцати рабочих работало. Бывало, наберешь колбас разных: и чайной, и чесночной, и копченой, и языковой, опять же водочки, а женскому полу сладкой наливочки, винца, конфет, пряников, – и-их, вот зальемся. У нас за городом роща, так в рощу.

Ивлевна. А я хавалеров до страсти боюсь. Как хавалер, так у меня серче так и трепыхается, так и трепыхается, аж боюсь помереть. Мне дохтур так и сказал: у вас, грит, раздрызг серча.

Сергеев. Ну, споем, что ли?

Ивлевна. Сергеев. (поют разноголосо).

Луша (подает курицу и вареники; мимоходом). Мордой-то в нашего борова дюже вышел. Сергеев (к Марьяне). Молодаечка!..

Луша. И хрюкает. Свинья ды боров.

Сергеев схватывает ее, притягивает, хочет обнять.

Луша (бьет его, вырывается). Будь ты проклят, окаянный!.. Отец-то твой прошибся: тебя бы замест борова прирезал, то-то сала натопил бы…

Сергеев (идет к ней). Перепелочка!.. Ишь недотрога. Чистая коза: так и отскочит, как мячик.

Старик. Ты, служивый, вот што: ты с кем хошь балуй, а девку не замай. У нас этова заведения нету.

Сергеев (грозно). Что-о-о! Учить меня!.. Зараз расстреляю, и пикнуть не успеешь. Где винтовка?

Старуха. Царица небесная… Мати пресвятая!..

Старик. Што ж, стреляй, твоя сила, ну девку не трожь.

Сергеев (наливает, пьет). Я всю деревню разнесу, не посмотрю!.. Сволочи!.. (К Марьяне.) Молодаечка, успокойте мои нервы. Очень у вас брови черные.

Марьяна (надменно). Ты меня не замай, слышь, не замай, – не рад будешь.

Сергеев. Меня девки любили. Да мне начхать. Выпьем, красота, одна ты у меня, неоцененная, осталась. (Обнимает Ивлевну. Та, пока он заигрывал с другими, сидела насупившись.) Нос у тебя прямо греческий.

Ивлевна (отстраняясь). Ка-акой!.. Ах ты, паскуда… тварь ты низкая!.. Ды как ты смеешь?!. Я отродясь в греках не крестилась и от своей релегии не отступлюсь, хочь режь меня. Я те все глаза твои бесстыжие выдеру!

Сергеев. Да что ты взъелась?! Я об вашей религии никак не касаюсь. Я об вашей красоте.

Ивлевна. Какая жисть моя была, в судомойках ды в кухарках (плачет), свету божьего не видала. Ни семьи, ни ребеночка. Разве станут на местах держать с детьми? Сожрали мою жисть господа, а он еще мою релегию конфузит…

Сергеев. Да чево вы белугой ревете? Я же никаких…

Входит Микеша.

Сергеев (злобно Ивлевне). Прячь самогонку, чертова кукла! (Падает на скамью, корчится и стонет.) Смеертынька моя!.. Ой-ей-ей, пропадаю!..