– Вот голодранец лезет в первый ряд.

– Как, в первый ряд?! А билет у него есть?

– Есть.

Администратор тоже посмотрел, повертел, развел руками.

– Ну, раз билет есть… пропусти.

Мальчик торжественно прошел в первый ряд и уселся в кресло рядом с богатеем. Тот вскочил:

– Пшел, драная орясина, – и зашипел на весь зал.

– У меня билет, – с вызывающим спокойствием сказал мальчик.

Богатей подозвал капельдинера.

– Убери эту вонючую скотинку!

Капельдинер развел руками.

– Никак не возможно… Велели пропустить… У него билет.

– Что-о?! – зарычал богатей, выкатив глаза.

– У него билет… – виновато повторил капельдинер, вздернув плечами.

Богатей, полный бешенства, торжественно поднялся и ушел из театра…

…Да, это не рыкающий царский генерал. Бойцы его любят, идут за ним.

Москва!.. Вот она, отодвигается все дальше и дальше, задымленная синевой. Чудесный город – город мысли, творчества, силы – уносится в синюю даль. А под машиной, слегка покачивающейся, несется асфальт шоссе, по обочинам мелькают дорожные знаки, проносятся необозримые поля, деревни, села. Мелькают здания школ, музеев, клубов, больниц, детских учреждений.

И вдруг все оборвалось; непрерывная черная полоса траурно проносится мимо. Задымленные развалины, почернелые печные трубы, сожженная земля; мертво и пусто. Людей угнали. Немногим удалось укрыться по лесам и оврагам. Жили в землянках, в шалашах, бледные, замученные, голодные.

Солнце коснулось синеющих лесов. Небольшой городок, весь в почернелых развалинах, густо, в рост человека, зарос чернобылом. Из него выглядывают три-четыре сохранившихся домика.

Но – пришел день. Красная Армия погнала зверей. Все преобразилось и стало так, как может стать только в нашей стране: из государственных запасов выдают отборные семена, скот, сельскохозяйственный инвентарь; колхозы, где не было немцев, везут в помощь освобожденным зерно, кур, поросят, гусей, молодняк. И расправляются на мертвенных лицах морщины, начинают светиться померкшие глаза. Колхозник говорит:

– Лишь бы засеять озимые, а там все образуется.

Заведующая районным здравотделом женщина-врач с такими же блестящими глазами говорит:

– Немцы принесли с собой не только гибель, убийство, смерть, разорение, но и эпидемии: корь, дифтерит, дизентерию, тиф и славу немецкого офицерства – сифилис. А ведь больница, наша прекрасная больница, сожжена. Амбулатория – в развалинах; дом матери и ребенка – в развалинах; аптека сожжена. Вы не можете себе представить, с каким ожесточением, с какой страстью наш медицинский коллектив принялся за работу, за восстановление. Женщины, девушки, недоедая, в страшной усталости, прямо горели на работе. Разыскали не совсем разрушенный дом, день и ночь работали, восстановили, – и опять у нас больница. Правительство прислало медикаменты. Наш коллектив стал объезжать район и бороться с эпидемиями. Все подавили: ни дифтерита, ни дизентерии, ни тифа, ни немецко-фашистской болезни – сифилиса.

Девушка-библиотекарша. У нее живые глаза и такая же радостная непотухающая улыбка победы.

– Я всех писателей, что с вами едут, знаю по снимкам в газетах. И Всеволода Иванова, и Федина, и Симонова, и Пастернака, и Антокольского… Трудно с книгами, но понемножку собираем. Вот если б нам помогли в Москве – всю бы библиотеку восстановили. Глотают ребятишки книги: не успеваешь выдавать.

Возле, нахмурившись, стоит мальчик лет четырнадцати. Рваные рубаха, штанишки; босой. Он понизил голос и полушепотом спрашивает библиотекаршу:

– Это кто такие?

– Да писатели же!

Мальчик прыгнул за угол, и оттуда слышно:

– Мамка, давай чистую рубаху.

Везде виден возвратившийся из лесов народ: строят землянки, восстанавливают полуразрушенные дома, откапывают взорванные немцами колодцы, пригоняют в помощь пострадавшим овец, коз, молодняк, птиц, везут зерно. Смотришь: какая это неохватимо-буйная сила восстановления! Это возможно только в нашей стране, ибо в ней от края до края живут братья, живут кровные.

Но вот среди почернелых, мертвых развалин бывших домов, среди буйного, выше роста человека, чернобыла высится большое пятиэтажное здание. Все окна целехоньки, блестят стеклами. В красных кирпичных стенах ни одной пробоины, ни одной раны. Кажется, здесь живет много народу, и сейчас услышишь говор, смех, в окнах мелькнут лица. Но нет, громадное нетронутое здание стоит немо: ни звука, ни движения, а снаружи кругом – легкая огородка и на столбе надпись: «Не приближаться! Здание минировано, может взорваться каждую минуту».

Милиционер попросил отойти. Мы отошли, и около нас сейчас же столпились жители. На лицах лежала еще неизжитая бледность голодной лесной жизни. Зато у всех были ожившие глаза.

– Да ведь они какие кровососы-то! – говорит старик, с нависшими седыми бровями. – Все жгут, разваливают, убивают, но этого им мало. Им надо еще после себя смерть оставить. Вот уйдут, но так сделают, чтоб люди мучительно умирали и после их ухода – и женщины, и ребятишки, и мужчины, и старики.

– Как же это?