Гром. Ливень усиливается.

Занавес.

Комната Лермонтова в доме у бабушки Арсеньевой в Петербурге. Осень. За окнами низкие рваные тучи, буря, ненастье. Арсеньева сидит в кресле, прижав платок к глазам. Входит Дашенька. Она в черном платье.

Дашенька. Графиня Мусина-Пушкина. Арсеньева (шепотом). Проси!

Далекий пушечный удар.

Дашенька. С ночи крепость стреляет. Как бы не было наводнения, матушка-барыня.

Арсеньева (повторяет шепотом). Проси!

Дашенька пропускает в комнату Мусину-Пушкину. Mусина-Пушкина в глубоком трауре, и от этого лицо ее кажется очень бледным. В руках у Мусиной-Пушкиной журнал. Арсеньева, не отнимая платка от глаз, протягивает ей руку-Мусина-Пушкина целует руку Арсеньевой и прижимается лбом к плечу старухи.

Ну что вы, что, милая моя?

Мусина-Пушкина (глухо). Нет, ничего… (Выпрямляется.) На улице буря, дождь, Нева уже поднялась вровень с мостовыми. (Замолкает.) Ничего… Я принесла вам статью знаменитого нашего критика Белинского о Михаиле Юрьевиче. Быть может, она послужит вам хотя бы слабым утешением.

Арсеньева. Где мои очки? (Отнимает от глаз платок.) Что-то в глазах у меня темная вода. Нынче с утра я уже ничего не вижу. (Шарит рукой по столику около кресла, опрокидывает стакан с водой и флаконы и растерянно бормочет.) Что-то я ничего не вижу, родная моя?.. Жжение в глазах страшное. Неужто я слепну?

Мусина-Пушкина. Что вы, Елизавета Алексеевна! (Наклоняется, заглядывает в глаза Арсеньевой, вскрикивает и отшатывается.)

Арсеньева (испуганно). Что? Что?..

Мусина-Пушкина. (становится на колени около кресла, сжимает ладонями лицо Арсеньевой и с отчаянием смотрит в ее глаза). Вы себе слезами сожгли глаза, Елизавета Алексеевна. Что же это, господи!

Арсеньева (шарит по столу рукой). Не нужны мне глаза… Убили Мишеньку, и не на кого мне глядеть. Никто мне теперь не надобен. Прочтите мне, прочтите, что о Мишеньке пишут.

Мусина-Пушкина (с трудом читает). «Давно ли приветствовали мы первое издание „Героя нашего времени“ и, полные гордых, величавых и сладостных надежд, указывали русской публике на Лермонтова как на великого поэта в будущем, смотрели на него как на преемника Пушкина в настоящем. В сознании великой утраты, в полноте едкого грустного чувства, отравляющего сердце…»

Арсеньева закрывает платком глаза, плачет и машет рукой, чтобы Мусина-Пушкина перестала читать. Мусина-Пушкина кладет журнал на столик около Арсеньевой, подходит к окну и прижимается лбом к холодному стеклу.

По улице идут войска. Уныло гремит барабан. В окне видно, как равномерно качаются штыки.

Арсеньева нащупывает журнал на столе и гладит его дрожащей старческой рукой.

(Говорит с тоской.) Одни штыки, штыки, штыки…

Шум бури усиливается и постепенно переходит в заглушённые звуки торжественной и печальной симфонии.

1940

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Дед Никита.

Варюша, его внучка тринадцати лет.

Прохожая девушка.

Кутыркин, сержант.

Анисья, болтливая старуха.

Страходер, старый медведь.

Леденцов, продавец в лавке сельпо.

Нюрка, его дочь, однолетка Варюши.

Паня, деревенский мальчик.

Колхозный конюх.

Деревенский сапожник.

Мужички-лесовики, лесные звери.

Изба лесника деда Никиты. В избе бедно, но чисто. На стене – портрет фельдмаршала Кутузова с пышными эполетами, календарь, пучки сухих трав. Топится русская печь. Около нее возится Варюша – светловолосая девочка лет тринадцати, кипятит в чугунке воду. Дед Никита сидит в тулупе и валенках у стола. Вечер. На столе горит жестяная керосиновая лампочка. За окнами поет вьюга.

Варюша. Ты бы лег, дедушка. Сейчас на печке тепло! А то сидишь у стенки, а она холодная, во все щели дует.