За стеной бьют дребезжащие часы.

Тихо… Как на погосте. Да, смутно на Руси. (Берет перо и небрежно, очень быстро, почти не глядя на бумагу, не то рисует, не то набрасывает слова. Перечеркивает все и снова пишет. Перечитывает написанное.) «Что пользы в том, что явных казней нет, что на колу кровавом всенародно мы не поем канонов Иисусу, что нас не жгут на площадях, а царь своим жезлом не подгребает углей». (Смотрит за окно, откуда падает в комнату смутный свет.) Светает? Или взошла луна? (Гасит свечи, оставляет только одну.) Светает. Над рощей. (Подходит к окну.) Как много мне еще надобно сказать! И сказать так, чтобы я сам пришел в восхищение. Черт знает! Что за привычка болтать с самим собой! Как сорока!.. (Замолкает.) Заря уже проступает. А сна все нет. И никто не знает, что я, как я. Всегда наедине с собой. От этого, избави бог, мозги раскиснут. (Прислушивается.) Что это? Постой, брат Пушкин!

Далеко слышен звон колокольчика под дугой.

Фельдъегерь! Наверное, эта пустельга Левка опять распустил по свету мои стихи насчет царя. Из ссылки в ссылку. Чепуха! Я, как прадед Ганнибал, начал бояться колокольчиков. (Всматривается в окно.)

Уже видна заря, снега, очертания леса.

Как скачут с горы! (Быстро подходит к свече, гасит ее, возвращается к окну.) Тройка! Почтовая!

У крыльца, взрывая снег, останавливаются, храпят кони. В последний раз ударяет колокольчик. Пушкин отшатывается от окна.

(Кричит.) Ваня! Пущин! Откуда?! (Бросается вон из комнаты.)

Дверь из дома распахивается, на крыльцо выбегает Пушкин. К нему навстречу по ступенькам взбегает Пущин. Он в медвежьей шубе, весь в снегу. Ступеньки трещат под его ногами. Пушкин бросается на шею Пущину. Они крепко обнимаются и мгновение молчат.

Пушкин. Как… как ты попал сюда?

Пущин. Сумасшедший! Простудишься! В одной рубахе… Мороз же страшный. (Хватает в охапку Пушкина и тащит его в комнаты.) Ах ты Сверчок несчастный! Да не плачь, дурак!

Пушкин. А ты? Зачем же ты?

Пущин (растерянно). Озяб, должно быть? Накинь-ка шубу! (Снимает с себя шубу, накидывает на Пушкина.)

Пушкин (смеется сквозь еще не высохшие слезы). Да она вся в снегу. (Сбрасывает шубу, снова обнимает Пущина.) Ваня, если бы ты знал…

Входит Арина Родионовна, пристально смотрит на Пущина, потом торопливо подходит, обнимает его.

Арина Родионовна. Не знаю вас, батюшка. Никогда не встречала. А вижу – свой.

Пущин. А я вас хотя и не видел, а знаю хорошо. И люблю крепко.

Пушкин. Нянюшка, буди людей! И давай свечи! Свечи!

Арина Родионовна. Сейчас все будет. Кофей, закуска.

Пущин. Где бы у вас умыться? Скачу из Пскова без остановки. В Острове только задержался, проник ночью в ренсковый погреб, купил три бутылки Клико.

Пушкин. Чудесно! Погоди, сейчас. (Выбегает.) Арина Родионовна (зажигает свечи, подкла-дывает в камин дрова). Дом-то у нас в расстройстве. Похозяйничал здесь Сергей Львович. Оставил нас в такой лачуге. Уж не взыщите.

Пущин. Были бы люди хорошие. А дом – пустое.

Пушкин (возвращается с тазом и кувшином воды). Ариша, милая, подай рушник.

Арина Родионовна уходит.

Пущин (снимает сюртук, засучивает рукава). А я несусь в Москву. Решил заехать.

Пушкин. Вот мыло. (Начинает сливать Пущину на руки.) Не побоялся, Ваня?

Пущин (моется). Все отговаривали, стращали. Ты же под двойным надзором. Но как же я мог, понимаешь, проезжать отсюда в ста верстах и не заехать. Ведь, пять лет не виделись. Пять лет! Да жаль, я у тебя всего на несколько часов. Все служба!

Пушкин. Ах, как плохо! Да неужто это ты? Погоди, вот тут еще осталась мыльная пена. Кого видел в Петербурге? А я, представь, всю ночь не спал. Как будто чувствовал!

Пущин. Хорошо тут у вас. Места какие! Леса, холмы.

Пушкин. Почему ты ушел из армии? В надворные судьи? Баратынского видел?

Пущин. Всех видел.

В дверь просовывается девичья рука с чистым вышитым рушником. Пушкин берет рушник и подает Пущину.