Шрифт:
Кончиками пальцев, как насекомые усиками, я касаюсь стены и ощупью продвигаюсь в черноту — меня поглощает невидимое ничто.
А потом
А что потом? В конце коридора я натыкаюсь на дверь. Толкаю ее. Поначалу я не могу ничего разобрать, потому что не ясно, что, в сущности, изменилось: здесь так же холодно и так же идет дождь. И еще потому, что преодоление этого отрезка пути займет такую же уйму времени. Но все изменилось, и на этот раз окончательно. Я вышел. Вы найдете меня под ночным дождем. Я стою на коленях. Вы найдете меня на берегу океана. Я оборачиваюсь к вам и задаю вопросы. Но никто мне ничего не отвечает. Я встаю, бессмысленно качая головой. Я думаю о своей маме, о нас с ней, о том, чем мы должны были стать друг для друга, но так и не стали. Вы тоже ничего не сможете с этим поделать.
На пустом тротуаре скучает телефонная будка.
У меня завалялась какая-то мелочь в кармане.
Я звоню отцу.
«Алло?»
«Пап, это ты?»
«О, Господи! Даниэль! Где ты? Я вызвал полицию, я…»
«Все хорошо».
«Что значит все и что хорошо? Ты можешь что-нибудь объяснить? Что ты хочешь этим сказать?»
«Я хочу сказать, что я жив и здоров. Хочу сказать, что я сделал одну важную вещь, очень важную, даже не одну, я…»
Тишина.
«Па?»
«Я прошу тебя…» (Плохо слышно.)
«Пап, я хочу знать, мне надо у тебя кое-что спросить».
«Спросить что?»
«Почему наша мама покончила собой?»
«Что-о? Что ты сказал?»
«Мы никогда раньше не говорили с тобой об этом».
«Даниэль, послушай… сынок…»
«Почему, почему ты никогда не говорил со мной об этом?!»
«Даниэль, где ты находишься?»
«Этот вопрос не давал мне покоя, я без конца задавал его себе, постоянно. Я видел мои фотографии в альбоме. Мне часто говорили, что я был просто невыносим. А я не помню. Я не знаю. А мама, она…»
«Оставь свою маму в покое».
«Ты можешь мне просто ответить?»
«Даниэль!»
«Я просто прошу тебя ответить мне на один простой вопрос, ПОЖАЛУЙСТА. Мама не хотела меня? Она не хотела, чтобы я родился?»
«Даниэль, ты был единственное, что могло… дурачок… только ты и…»
И он зарыдал в голос.
Я отстраняю трубку от уха. Не совсем — ровно настолько, чтобы не слышать его жалостного хныканья.
Под костюмом
Годзиллы больше нет.
Я вернулся домой. Отец был багровый от гнева, от испытанного волнения, он то и дело всхлипывал. Он обнял меня так крепко, что у меня кости затрещали. Полицейские сновали повсюду в доме, они перевернули все вверх дном, залезли и в семейный альбом. Там были мои фотографии. Они показывали на меня пальцами и о чем-то размышляли, сравнивали, наверное. Я сильно изменился?
Потом комиссар подошел и положил руку мне на плечо.
Я сказал: «Зачем вы роетесь в нашем альбоме, что вам нужно?»
«Когда ведется расследование, нельзя пренебрегать никакими уликами».
Я непонимающе тряхнул головой: «Чего-чего?»
«Вы вели себя чрезвычайно неосмотрительно. Ночные прогулки, к чему все это может привести? Бродяжничество, зачем вам это надо. Я слышал, у вас какие-то неприятности. Так вот, в следующий раз, когда у вас возникнут проблемы, я советую вам рассказать о них сначала психиатру. Как вам эта идея?»
Я сказал: «Нет. Спасибо».
Чувствовалось, что я их разочаровал. Но, с другой стороны, то, что я сам вернулся, было для них большим облегчением. Это точно. А еще они были искренне рады за папу.
Мама
Я снова думаю о маме.
Я думаю о ней, перекинув одну ногу через перила балкона своего номера в японской гостинице. Я смотрю на Токио с высоты и думаю о маме, а Токио смотрит на меня. Я думаю о том, что будет, когда я перекину вторую ногу через перила и мое тело качнется вперед.
Я не помню, что мама говорит отцу в этот момент. Наверное, они опять ссорятся.
Крики, угрозы, оскорбления. Все, как обычно.
Мама говорит о своей смерти. О своей смерти и о смерти всех людей вообще. О той смерти, которую люди пытаются ограничить словами, страхами, воспоминаниями. О той смерти, которая меняет все, которая способна перевернуть весь наш мир одним взмахом черного крыла.
Заданные траектории отклоняются. Судьбы рушатся за доли секунд. Люди, которые могли бы жить, больше не живут. А те, что ушли в мир иной, стучатся к вам в мозг, врываются в ваши воспоминания, и мириады их нереализованных возможностей превращаются для вас в клубок неразрешимых проблем. Они захватывают вашу жизнь, стягивают ее как удавка, как растение-паразит душит своего гостеприимного хозяина.
Я никогда не узнаю, что именно было сказано в спальне этого роскошного токийского номера. Я никогда не узнаю, какой была та единственная реальность и что там было на самом деле. Я могу только до бесконечности выдумывать, что могло бы быть.