Молодой человек сидел неподвижно. Нагоревшая свеча слабо освещала комнату и оплывала; снятый перед тем ножницами и брошенный нагар еще дымился на полу. Денщик, которому удалось наконец раздуть самовар, принес на старом подносе и поставил на стол стакан крепкого чая и, особо на блюдечке, кусок сахара для прикуски; но молодой человек ничего не видел и не замечал. Он сидел, понурив голову, и даже едва ли о чем-нибудь думал.

Вдруг раздался звонок. Молодой человек вздрогнул.

Через комнату послышался разговор денщика с вошедшим.

— Чесменский дома?

— Точно так, ваше благородие!

— Спит?

— Никак нет, ваше благородие!

— Что же, встал?

— Встали, ваше благородие!

— Я не о себе, а о барине твоем спрашиваю, дурак!

— Слушаю, ваше благородие!

— Слушать нечего, а вот посвети! Ишь, надымил как…

Затем в соседней комнате послышалось бряцанье шпор и сабли, и в спальню вошел, сопровождаемый денщиком с сальным огарком в руках, офицер, одетый как на парад в ментик и с леопардом на плечах.

Офицер был тоже молод, много что годами двумя-тремя постарше Чесменского, но видно было, что он уже обжился, осмотрелся и доверчиво смотрел вперед на свое будущее.

Чтобы объяснить, почему офицер явился в таком параде ранним утром, нужно сказать, что в то время ни венгерок, ни сюртуков, ни вицмундиров в войсках не было. Военные должны были всегда или ходить в полной форме, или надевать гражданское платье, которое носить вне службы им не воспрещалось, за исключением, однако же, лейб-гусар, долженствовавших всегда быть в своем великолепном мундире. Впрочем, и им, особенно нижним чинам из дворян, для присутствования во дворце или на праздниках в частных домах предоставлялось надевать общий дворянский мундир; но как гусары мундир свой любили, и на службу или к начальству в дворянском мундире являться было нельзя, то им и приходилось быть всегда разодетыми именно как на парад.

— Ты не спишь, Чесменский? — переспросил вошедший. — Что у тебя, братец, темь какая, черт и тот себе лоб разобьет, разве рога помешают!

— Нет, видишь, не сплю! — отвечал молодой человек, машинально поднимая голову. — А, Бурцов, это ты? — проговорил он как-то вяло и нельзя сказать, чтобы особо приветственно.

Видно было, что он ждал не его и что посещение Бурцова было для него совершенною неожиданностью.

— Я, братец, я, по своей вечной страсти всюду нос свой совать; и видишь, собрался ни свет ни заря, чтобы тебя увидеть. Что у вас там такое с князем Гагариным вышло?

— Ничего!

— Как ничего?

— Ничего особого! Гагарин меня на дуэль вызвал!

— Гагарин тебя? Ну, нет, брат, извини! Тут именно что-то особое. Гагарин не мальчик, чтобы дуэлями забавляться. Камергер, секунд-майор гвардии, с руки ли ему драться с только что испеченным корнетом? Из-за чего у вас вышло-то?

— Так, пустяки, из-за усов!

— Что? Как из-за усов?

— Да! Он подумал, что я хотел показать неуважение его жене и свояченице, приехав к ним с визитом в усах.

— Какая же нелегкая тебя к ним понесла?

— Уж именно нелегкая! Видишь, до моего производства я бывал у них каждую неделю. По средам их день, а я и в другие дни бывал; легонько за свояченицей ухаживал; всегда были ласковы. Вот я и подумал: неважное дело, покажусь.

— Ну нет, брат, дело важное! Наши к барыням не ездят! И знаешь, скажу прямо, по-гусарски: в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Уж если поступил к нам, так и живи по-нашему! Барыни выдумали, что им очень блазно на наши усы смотреть. Это их дело; мы от того не в потере. Перестали к ним ездить вовсе и не плачем. Мы рассуждаем так: пусть эти ферты-шематоны, гвардионцы там разные, на балах фигурируют, нам что? Которая захочет, нам и без менуэта поклонится. К нам просим пожаловать! А ты, видишь, пошел прямо в разрез… Все же, кажется, драться тут не из-за чего!

— Оно, казалось бы, и так, но что станешь делать? Пришлось… слова за слово. Ведь не отказываться же мне было?

— Разумеется! И когда решили?

— А вот я жду Кандалинцева. Он должен был поехать к Дурново и Ильину и уговориться. Князь предоставил мне назначить оружие и время. Оружие я назначил — шпаги, а время все равно: сегодня или завтра, чем скорее, тем лучше!

— Что? Шпаги?

— Да! Я выбрал шпаги!

— Ты с ума сошел или белены объелся? Разве ты не знаешь, что Гагарин на шпагах дерется как черт. В Лондоне он этому мулату, что с герцогом Орлеанским приезжал, Сен—Жоржем зовут, шагу не уступал. Еще мальчишкой почти, при покойном императоре, он у прусского фехтмейстера рапиру из рук выбивал.

— Я и сам порядочно дерусь на шпагах.

— Ты смешишь, милейший. Ты дерешься так, как и все мы деремся! А Гагарин дело иное. На фехтовании он всегда становится один против троих и всех мелом искрестит, прежде чем его кто-нибудь рапирой коснется. С ним, братец, драться на шпагах все равно что вперед себе могилу рыть!

— Ну что ж, и выроем, коли придется, плакать не станем, — апатично проговорил Чесменский.

— Э, любезный, кто станет плакать? Впрочем, и то, плачь не плачь, а от могилы не отвертишься! Но дело не в слезах, а в том, что такой дуэли допустить нельзя. Это будет не дуэль, а убийство! Дуэль по-нашему, по-русскому, по-старинному, это поле — это Божий суд! И точно, недаром говорят: пуля найдет виноватого! А какой тут Божий суд, когда одному приходится непременно быть убитым? Этого нельзя, этого мы не допустим! Слух распространился, да, признаться, не верилось. Вчера и у Платова, и у Денисова, все говорили. И знаешь, друг, я советую…