…Утром в городском комитете комсомольцам раздавали оружие. На всякий случай встал в очередь и Ленька. Когда подошла его очередь, человек, выдававший винтовки, с удивлением посмотрел на него и спросил:

– А ты куда?

Ленька привстал на цыпочки и басом сказал:

– Мне четырнадцать лет.

В это время в комнату вошел Юрка. «Ну, все пропало», – подумал Ленька. Но Юрка, увидев его, не засмеялся и не рассердился.

– Ладно, – сказал он, – выбери ему там какую-нибудь берданку завалящую. Запишем его в городскую охрану.

Охранять город остались инвалиды и комсомольцы младшего возраста.

Получив ружье и надев его на плечо, Ленька почувствовал гордость. Но это не было простым мальчишеским тщеславием. Это чувство было гораздо сильнее. Маленьким сердцем своим он понял, что ему не для забавы выдали эту старую русскую трехлинейную винтовку, не потому, что он очень просил и хныкал, а потому, что его считают своим, потому, что он принят в комсомольскую семью и ему доверяют охрану самого ценного, что есть у советского человека, – завоеваний революции.

…Вечером он прощался с Юркой. На городской площади, у жиденькой дощатой трибуны, стояли они рука об руку – у обоих за плечами винтовки – и слушали оратора. Оратор, пятнадцатилетний парнишка, хриплым, простуженным голосом кричал о том, что коммунизм победит, что гидра империализма будет раздавлена, что красная звезда Интернационала воссияет над разрушенным старым миром. Это были привычные, знакомые, митинговые слова, но сейчас, в тишине морозного вечера, они звучали как-то особенно страстно и горячо, потому что это были не простые слова, а программа, за которую люди шли умирать.

Когда оратор кончил говорить, в толпе запели «Интернационал». И Ленька, вытягиваясь на цыпочках, надрывая голос, фальшивя, торопясь и обгоняя других, кричал:

В тот же вечер комсомольцы ушли. Ночью Ленька стоял с тяжеленной винтовкой у дверей упродкома. Он думал о Юрке. И сердце у него замирало и ёкало.

Восстание было подавлено. Вилочники бежали в леса…

С духовым оркестром и с песнями возвращались в город его отважные защитники. Но среди возвратившихся комсомольцев не было Юрки.

Ленька искал его, бегал по городу, даже шапку потерял в суете, но Юрки он не нашел.

Дней через пять хоронили погибших бойцов.

На той же площади, у жиденькой дощатой трибуны, стояли подводы с гробами. Их было много, этих наспех сколоченных темно-бурых гробов, усыпанных елочными ветками. Леньке вспомнился Ярославль, госпиталь на Борисоглебском шоссе, неожиданная встреча с Кривцовым…

Он поборол в себе страх и еще раз пошел искать Юрку. Вместе с ним разыскивали своих мужей, сыновей и братьев несколько женщин. Женщины подняли крышку первого гроба. Ленька заглянул туда и отшатнулся. Вместо мертвого человека, покойника, он увидел груду посиневших человеческих ног, рук и отдельных пальцев.

Он убежал с площади и уже не возвращался туда. Он сидел в комитете комсомола на кухне, у жарко нагретого кипяточного бака и плакал навзрыд, не стесняясь, не сдерживая слез и не видя перед собой ничего, кроме маленького скрюченного пальца. Почему-то он решил, что этот палец, – именно Юркин палец, и мысль о том, что это все, что осталось от его друга, не давала ему успокоиться. Он плакал, как никогда в жизни не плакал.

Пришла Маруся. Она утешала его, стыдила, – он не понимал, о чем она говорит, и не чувствовал стыда.

– Уйди! – кричал он. – Отстань! Дура!

Только к вечеру товарищам удалось успокоить его, покормить, раздеть и уложить спать.

…Со смертью Юрки Ленька опять – уже в третий раз – почувствовал себя сиротой. Он заскучал. Захандрил. Даже перестал ходить в школу.

Еще в начале зимы, по совету Юрки, он отправил в Петроград два письма: одно – матери, другое – в адресный стол с просьбой разыскать мать.

Ни на то, ни на другое письмо ответ не пришел.

Он писал няньке, писал Василию Федоровичу Кривцову в деревню Чельцово. Ответа не было.

А в воздухе уже пахло весной.

И вот Ленька надумал еще раз сделать попытку добраться до Питера.

Он знал, что его не отпустят, во всяком случае будут советовать ждать навигации, поэтому он решил уйти потихоньку.

В самом начале апреля он ушел из комитета. Он ничего не взял с собой, кроме письма матери и тех вещей, которые ему подарили за зиму комсомольцы. Уходя, он оставил письмо на имя Маруси. Он благодарил ее и других товарищей за все, что они для него сделали, и обещал вернуться, когда найдет мать. Через много лет из какого-то случайного обрывка газеты он узнал, что в конце 1920 года Маруся и еще две комсомолки-политработницы, которых он знал, погибли, замученные в белогвардейском плену.