Простодушному человеку, конечно, невдомек, что ближайшие родственники, непосредственно на него влияющие, зарождают в нем образ, лишь отчасти копирующий их самих, отчасти же он создается из материала, взятого у самого субъекта. Имаго выстраивается из воздействия родителей и специфических реакций ребенка; поэтому оно является образом, лишь весьма условно воспроизводящим объект. Естественно, простодушный человек верит в то, что родители таковы, какими он их видит. Этот образ проецируется бессознательно, и, когда родители умирают, спроецированный образ продолжает действовать, как если бы он был самостоятельно существующим духом. Первобытный человек в этом случае говорит о родительских духах, возвращающихся по ночам («ночные призраки»=«revenants»), современный же человек называет это отцовским или материнским комплексом.

Чем больше ограничено поле сознания человека, тем в большей мере психические содержания (imagos) являются квазивнешними: либо в форме духов, либо в виде магических потенций, спроецированных на живых людей (колдуны, ведьмы). На некоторой более высокой ступени развития, где уже налицо представление о душе, проецируются теперь не все имаго (там, где это имеет место, даже деревья и камни беседуют друг с другом), а тот или иной комплекс, по меньшей мере, настолько сближается с сознанием, что ощущается уже не как чужеродный, а скорее как ему свойственный. Все же это чувство «принадлежности» поначалу не заходит настолько далеко, чтобы соответствующий комплекс воспринимался как субъективное сознательное содержание. Он в некотором смысле остается между сознанием и бессознательным, так сказать, в полутени, с одной стороны, хотя и принадлежа или будучи родственным субъекту сознания, с другой же стороны, в плане автономности в качестве последнего он выступает против сознания, во всяком случае не обязательно повинуясь субъективной интенции, а скорее даже подчиняя ее себе, частенько как источник вдохновения, предостережения или «сверхъестественной» информации. Психологически такое содержание следовало бы объяснять как частично автономный комплекс, еще не полностью интегрированный в сознание. Архаические души, каковыми являются египетские Ба и Ка, суть комплексы подобного рода. На более высокой ступени, в особенности у всех западных культурных народов, этот комплекс всегда женского рода – anima и – разумеется, не без глубоких и значительных на то оснований.

Среди всевозможных духов духи родителей – самые важные, отсюда и повсеместное распространение культа предков. В своей первоначальной форме культ предков служил умиротворению привидений, но в культурах более развитых привел к созданию моральных и воспитательных институтов, таких, как, скажем, в Китае. Для ребенка родители – самые близкие и влиятельные родственники. Но по мере его взросления это влияние все более ограничивается, соответственно родительские имаго во все возрастающей степени вытесняются из сознания и по причине своего ограничивающего характера легко приобретают негативный оттенок. В этом смысле родительские имаго остаются чужеродными элементами, пребывающими где-то «вне» собственной психической жизни, в частности, у взрослого мужчины их место занимает женщина, выполняющая роль окружающей среды, оказывающей на него непосредственное влияние. Она становится его спутником, она принадлежит ему в той степени, в какой разделяет с ним его жизнь и более или менее схожа с ним по возрасту. Она не превосходит его ни жизненным опытом, ни авторитетом, ни физической силой. Будучи весьма влиятельной, как и родители, она являет собой имаго относительно автономной природы, но не то неосознаваемое родительское имаго, а имаго, ассоциированное с сознанием. Женщина со своей совершенно особой психологией является и всегда была источником информации о вещах, недоступных мужскому знанию. Она может служить для него вдохновляющей силой; ее интуитивная способность, зачастую превосходящая мужскую, может предостеречь его в нужный момент, а ее чувство, ориентированное на личное, способно направить его на те пути, которые его собственные, менее личностно акцентированные чувства могли бы никогда не обнаружить. То, что Тацит сказал о германских женщинах, оказывается в данном отношении весьма точным [139] .

Здесь, без всякого сомнения, кроется один из главных источников фемининности. Но это, видимо, не единственный его источник. Нет мужчины, который был бы настолько мужественным, чтобы не нести в себе ничего женского. На деле как раз получается так, что очень мужественным мужчинам, хотя это тщательно скрывается и маскируется, присуща весьма тонкая эмоциональная жизнь, часто неверно описываемая как «женственная». Мужчине вменяется в добродетель подавление, насколько это возможно, своих женственных черт, так же как для женщины, по крайней мере до сих пор, считалось неприличным быть мужеподобной. Вытеснение женственных черт и склонностей, естественно, ведет к накоплению этих качеств в виде притязаний в бессознательном. Столь же естественно имаго женщины (душевный образ) становится вместилищем этих притязаний, из-за чего мужчина в выборе любимой частенько подвергается искушению желать ту женщину, которая более всего соответствовала бы особому типу его собственной бессознательной женственности, т. е. женщину, которая могла бы по возможности без колебаний воспринять проекцию его души. Хотя такой выбор чаще всего рассматривается и ощущается как идеальный, но с таким же успехом может оказаться, что мужчина у всех на глазах женится на женщине, обладающей такой же, как у него, наихудшей слабостью. Именно так можно объяснить некоторые странные брачные союзы.

Поэтому мне кажется, что, помимо влияния женщины, существует и собственная женственность мужчины, позволяющая объяснить женственную природу душевного комплекса. Конечно же, речь не идет о какой-то лингвистической «случайности» вроде того, что «солнце» по-немецки женского рода, а на других языках – мужского. Напротив, у нас есть в пользу этого свидетельства искусства всех эпох и, кроме того, знаменитый вопрос: обладает ли женщина душой? Вероятно, большинство мужчин, хоть в какой-то степени психологически проницательных, знают, что имел в виду Райдер Хаггард, говоря о «She-who-must-be-obeyed» [140] , или способны распознать звучание струн при чтении раздела об Антинее в описании Бенуа [141] . Кроме того, они сразу же узнают тот тип женщины, который в наибольшей степени воплощает в себе эту таинственную движущую силу, о которой подобные мужчины имеют столь яркое предчувствие.

То широкое признание, которое находят подобные произведения, уже указывает, что в образе анимы заключается нечто сверхиндивидуальное, нечто такое, что не просто обязано своим эфемерным существованием индивидуальной уникальности, но гораздо более типично и имеет более глубокие корни, нежели просто очевидные поверхностные связи, на которые я уже указал. И Хаггард, и Бенуа дали безошибочное выражение этому предположению в историческом аспекте своих анима-персонажей.

Как известно, нет никакого человеческого переживания, равно как и возможности переживания вообще, без присутствия соответствующей субъективной наклонности. Но в чем заключается эта субъективная наклонность? В своем крайнем выражении она состоит во врожденной психической структуре, позволяющей мужчине испытывать переживания подобного рода. Таким образом, все существо мужчины предполагает женщину – как телесно, так и духовно. Его система с самого начала настроена на женщину, точно так же как подготовлена к существованию в совершенно определенном мире, где есть вода, свет, воздух, соль, углеводы и т. д. Эта форма мира, в который он рожден, уже унаследована им в качестве виртуального образа. И таким образом родители, жена, дети, рождение и смерть врождены ему как виртуальные образы, как психические наклонности. Эти априорные категории по своей природе носят коллективный характер; сюда относятся образы родителей, жены и детей вообще, а вовсе не индивидуальные предопределения судьбы. Поэтому о таких образах следует думать как о лишенных конкретного содержания, а следовательно, бессознательных. Они приобретают свое содержание, влияние и фактическую осознанность лишь тогда, когда сталкиваются с эмпирическими фактами, затрагивающими и пробуждающими к жизни бессознательные наклонности. Они в каком-то смысле являются хранилищами опыта всех поколений предков, но не самим этим опытом. Так это, по крайней мере, видится нам при нашем нынешнем ограниченном знании. (Должен признаться, что еще не встречал неопровержимых доказательств наследования образов памяти, но нельзя исключить и того, что наряду с этими коллективными хранилищами, не содержащими в себе ничего индивидуально определенного, могут иметь место и индивидуально определенные факты наследования памяти.)

В бессознательном мужчины существует некий унаследованный коллективный образ женщины, с помощью которого он постигает женскую природу. Этот унаследованный образ есть третий важный источник фемининности души.

Нас интересует здесь не философское и, тем более, не религиозное понятие души (в чем уже успел убедиться читатель), а психологическое признание существования полусознательного психического комплекса, обладающего частичной автономностью функций. Ясно, что это связано с философским или религиозным понятием души настолько же, насколько психология – с философией и религией. Я не хотел бы вдаваться здесь в «междисциплинарный спор» и пытаться демонстрировать философу или теологу, чем является то, что он имеет в виду под «душой». Но я должен также ограничить обоих в праве предписывать психологу, что ему следует понимать под «душой». Личное бессмертие – качество, которым религиозное миропонимание наделяет душу, – для науки оказывается лишь психологическим признаком, уже включенным в саму идею автономии. Качество личного бессмертия, согласно первобытным представлениям, совершенно не присуще душе, равно как и само бессмертие. Однако, если оставить в стороне этот взгляд, совершенно недоступный науке, то непосредственное значение «бессмертия» заключается в психической деятельности, выходящей за границы сознания. Выражения «на том свете» или «в мире ином» с точки зрения психологии означают лишь «по ту сторону сознания». Ничего положительно другого здесь нет, поскольку высказывания о бессмертии всегда исходят только от живущего человека, который не может говорить «с того света».

Автономия душевного комплекса, естественно, поддерживает представление о невидимом, личном существе, которое, как представляется, живет в мире, весьма отличном от нашего. Соответственно, поскольку деятельность души воспринимается как бытие самостоятельного существа, не связанного с нашей бренной телесностью, легко может возникнуть впечатление, что это существо вообще ведет совершенно независимое существование – возможно, в мире невидимых вещей. Однако не вполне ясно, почему невидимость этого независимого существа должна одновременно сочетаться с его бессмертием. Качество бессмертия, пожалуй, может легко вытекать из другого допущения, о котором уже говорилось, – самого исторического аспекта души. Возможно, лучше других это изобразил Райдер Хаггард («Она»). Когда буддисты говорят, что на пути самосовершенствования через концентрацию у человека начинают пробуждаться воспоминания о прежних инкарнациях, то они соотносят себя, видимо, с той же самой психической реальностью, хотя с той разницей, что они приписывают исторический фактор не душе, а самости (Атман). Это находится в полном согласии с экстравертной установкой западного разума, согласно которой бессмертие – на чувственном уровне и в традиционном плане – приписывается душе, которую более или менее воспринимают иначе, чем Эго, и которая к тому же отличается от Эго своей фемининностью. Было бы вполне логично, если бы у нас благодаря углублению интровертной духовной культуры, до сих пор бывшей в небрежении, произошло изменение, приближающееся к восточной духовности, когда свойство бессмертия сместилось бы от двусмысленной фигуры души (anima) к самости. Ведь главным образом эта переоценка внешнего, материального объекта констеллирует внутри духовную и бессмертную фигуру (очевидно, в целях компенсации и саморегуляции). По сути, исторический фактор присущ не только архетипу женского начала, но и всем архетипам вообще, т. е. каждому наследственному единству, как духовному, так и физическому. Ведь наша жизнь во многом повторяет жизнь наших предков. Во всяком случае в наших чувствах нет ничего бренного, ибо те же самые физиологические и психологические процессы, которые были свойственны людям сотни тысяч лет назад, все еще действуют и постоянно по капле проникают в глубины наших сердец через интуицию «вечно длящейся» непрерывности жизни. Самость же как средоточие нашей жизненной системы выступает не только как хранилище и сумма всей прожитой жизни, но и является исходным пунктом, точкой отправления, своего рода плодородной почвой, из которой произрастает будущее. Подобное предощущение так же ясно дано и внутреннему чувству в качестве исторического аспекта. Из этих психологических предпосылок вполне закономерно вытекает и идея бессмертия.